Старшов не ответил. Да и что было отвечать, что говорить, когда тревога возникла именно потому, что жизнь требовала выбора. Требовала пристать к какому-то из берегов, вцепиться в него, ощутить под ногами надежную землю, но Леонид не видел берегов. Его несло по половодью, и он до сей поры натыкался только на льдины.
Уже в густых сумерках, донельзя устав и промокнув, решили заночевать в стогу. Ломило спину, слипались глаза, не было сил, и Коровин, кое-как вырыв в сене нору, забился в нее и сразу затих, постанывая. Но Старшов заставил себя разуться, отмыл в луже облепленные грязью сапоги, натолкал в них сухого сена, а раздеваясь, заметил вдруг солдата. Без папахи, ремня, в шинели нараспашку. Он стоял совсем близко, но, как только Леонид поднял голову, тотчас же юркнул за кусты и растаял.
— Напуганный солдат пошел, — сообщил он подполковнику устраиваясь рядом.
На рассвете их вытащили из копны за ноги. Старшов кого-то лягнул — тянуть перестали, отпрянули, заклацали затворами.
— Офицерье, мать вашу!..
Семеро вооруженных: трое гражданских, четверо солдат в шинелях без погон.
— Попрятались, гады! Бросай оружие!..
— Тихо галдеть, — сказал пожилой в кожаной фуражке, принимая от поручика наган. — Документы есть?
У Коровина никакого оружия не было. Он суетливо рылся в карманах, суетливо приговаривал:
— Питерский я, питерский. К семье пробираюсь, к детишкам. Из части дезертировал…
Леонид отдал все свои справки, мандаты и удостоверения молча. Молча одевался, пока их просматривали.
— Председатель полкового комитета? — спросил пожилой. — Куда направляетесь?
— В Питер. Полк поручил доложить комитету.
— Какому комитету?
— Солдатских депутатов.
— О чем доложить?
— А вы что, комитет?
— А где полковое решение?
Старшов втиснул ноги в сапоги. Встал, потопал, вколачивая внутрь сырые портянки. Что это — берег, которого ждал, или опять чужая льдина?
— За нашей армией сплошь корниловские заслоны. Только справка о ранении и спасала.
— Проверим.
Повели прямо, через лесок, за которым оказалось большое село. Вдали виднелась станция, там дымил паровоз. На центральной улице толкалось множество вооруженных людей: расхристанные солдаты в папахах с наспех нашитыми красными лоскутками, матросы, перекрещенные пулеметными лентами, какие-то гражданские с оружием. Все шумели, курили, пили молоко, суетились у двух походных кухонь. Над одноэтажным зданием школы был укреплен флаг с красным крестом, а неподалеку, у каменного дома, стоял автомобиль под охраной матросов. Из всего этого Старшов сделал вывод, что шумный разномастный отряд недавно вел удачный бой, а в каменном доме разместился штаб. На них никто не обращал внимания, только часовой у крыльца сказал:
— Во, говорил же я, что офицерья кругом!..
Здесь им приказали обождать, а командир вошел в дом. И опять их никто не замечал. Это вселило в Леонида уверенность, что все обойдется, но Коровин был явно не в своей тарелке.
— Может, зря я сказал, что дезертир?
— Все мы сейчас дезертиры.
— Понравиться хотел, — виновато признался подполковник. — А сейчас — плевок в душе.
На крыльце появился пожилой в кожаной фуражке:
— Старшов, проходи. А этого, — он кивнул на подполковника, — в сарай, к задержанным.
— Нас задержали вместе, — сказал Леонид. — Почему же…
— Проходи, проходи, — командир подтолкнул его в спину. — Там укажут почему.
Поручик вошел в дом, миновал сени и, без стука открыв дверь, шагнул в большую комнату. С улицы там было сумрачно, однако Старшов сразу же разглядел сидящего за столом рослого чернобородого мужчину в расстегнутом матросском бушлате, поверх которого змеился узкий ремешок деревянной коробки маузера. Чернобородый просматривал документы, не обратив внимания на появление Леонида, а пристроившийся на подоконнике щеголеватый матрос с пышным черным бантом на форменке в упор смотрел на него.
— При погонах и орденах, — матрос вдруг рванулся к поручику. — Сдирай погоны. Все. Отвоевался.
Сердце бешено заколотилось, но Старшов сдержал себя.
— Ты мне их вручал?
— Сам сдеру. С мясом!
Матрос протянул руку. Леонид, не раздумывая, резко отбросил ее и напрягся, ожидая удара.
— Ах, ты…
— Кончай бузить, Анатолий, — негромко сказал чернобородый. — Чаю нам принеси. С хлебом и сахаром.
— Да он меня, товарищ Дыбенко…
— Ступай. — Дыбенко подождал, пока обиженный матрос не закрыл за собою дверь, впервые поднял на поручика усталые, в красных прожилках глаза: — Старшов?
— Поручик Старшов.
— Садись, — Дыбенко кивнул на шаткий венский стул. — В Питер пробираешься?
— Иду, а не пробираюсь. По решению Полкового комитета.
— Без мандата?
— Я уже объяснял. Проверки на всех станциях, какой там мандат.
— Зашил бы.
— Не привык прятать.
— Честь офицера не позволяет? — Дыбенко почему-то вздохнул. — Как настроение на фронте?
— Как здесь. Кто норовит погоны сорвать, кто — в морду заехать.
Вошел Анатолий с двумя кружками, накрытыми большими ломтями черствого хлеба. Поставил на стол.
— Крепкий у тебя удар, офицерик. Аж кость заломило.
— Я на фронте не чаи подавал.
— Кончай балаболить, ребята, — устало сказал Дыбенко. — Всех задержанных офицеров этапным порядком — в Питер. Лично отвечаешь.
— А этого?
— Старшов поедет со мной. Офицеров по счету примешь, по счету сдашь. Все понял?
— Они наших штыками кончали, а мы с ними — ладушки?
— Сдашь по списку, товарищ Железняков. Лично проверю.
— Ладно. — Анатолий пошел к дверям.
— Минутку, — неожиданно сказал Леонид. — Со мной вместе задержали подполковника Коровина. Из запасных, дезертировал с Юго-Западного, пробирается к семье. Семья большая, он — кормилец. Если мое поручительство…
Он замолчал, сообразив, что сам под арестом и ни на какое поручительство не имеет права. Но и Дыбенко, и франтоватый Анатолий Железняков восприняли его слова спокойно. Даже помолчали, ожидая, не скажет ли он еще. Потом Дыбенко спросил:
— Какой партии придерживаешься?
— Окопной.
— Серьезная партия, — усмехнулся Дыбенко. — Подполковника этого… Коровина отведешь в караулку. Командиру скажешь, чтоб доставил в Питер, лично проводил до дома, и, если там и вправду семья, пусть себе живет спокойно.
