– Офицера ко мне! – крикнул он. – Живо!..
Один из солдат послушно побежал за офицером, а оставшегося Немирович-Данченко поманил к себе:
– Двуручную пилу, лом, лопаты. Быстро!..
И второй убежал. А к Василию Ивановичу уже спешил молоденький, исполненный чрезвычайной важности подпоручик.
– Женщина под балаганом. Прикажите немедленно достать и пошлите за врачом.
– Тут под каждым балаганом… Да что там, под каждым ларем мертвые попрятаны, господин… Прощения прошу, не знаю, с кем имею честь. Кончится гулянье, всех в морги развезем.
– Я прошу немедленно…
– Не мешайте работать.
– Служить надоело? – У Василия Ивановича вдруг перехватило горло. – Так я помогу вам из армии вылететь. С треском, ко всем чертям!.. Старшего сюда!
– Господин капитан! – закричал подпоручик, вмиг став испуганно-серьезным. – Господин капитан, сюда пожалуйте!..
К ним уже бежал, гремя шанцевым инструментом, солдат. Следом устало поспешал молодой капитан в насквозь пропыленном парадном мундире.
– В чем… Господи, Василий Иванович?
– Здравствуй, Коля. Там… – Василий Иванович ткнул в балаган задрожавшим вдруг пальцем. – Там – женщина. Кажется, это… Она это, Николай. Она, по боли чую.
Капитан странно посмотрел на него, присел, заглянул. Выпрямился, запыленное лицо бледнело на глазах.
– Что же это, Василий Иванович? Да почему же здесь?..
– Вели вытащить. Пошли за врачом и пролеткой. Может, жива еще. Может, жива…
Немирович-Данченко без сил опустился на землю. Он смотрел, как солдаты споро расширяют лаз, как Николай, отодвинув их, протискивается под нижний венец балагана. Смотрел и не видел: плыло все перед глазами. Увидел только тогда, когда из-под балагана показалась женская голова со спутанными, дыбом стоящими, забитыми желтой глинистой пылью когда-то темно-русыми волосами…
К тому времени, как Надю вытащили, подоспевшие солдаты уже стали в заслон перед публикой и прибежал пожилой усатый фельдшер. Рванул на девичьей груди остатки кружевной рубашки, припал мохнатым ухом.
– Что? – задыхаясь, спрашивал Николай. – Жива ли? Чего молчишь?..
– В больницу, – сказал фельдшер, поднимаясь. – Жива покуда, ваше благородие. Сердечко бьется. Еле-еле, но бьется.
Василий Иванович тяжело поднялся, снял пиджак, прикрыл избитое, все в синяках и кровоподтеках, почти обнаженное тело. Николай глянул на него странным отсутствующим взглядом, метнулся к разрушенной карусели, обломки которой были накрыты остатками цветного шатра, в два взмаха вырубил саблей большой лоскут. Воротясь, завернул в лоскут сестру и, подхватив на руки, побежал навстречу пылившей от Петербургского шоссе пролетке.
Глава девятая
1
Поздно ложась спать, Варя поздно и вставала: завтрак ей подавали в постель не раньше двенадцати. И Роман Трифонович позволил себе подняться на час позже: в восемь вместо обычных семи. Попивая крепкий кофе, просматривал бумаги, которые по утрам лично доставлял старший конторщик. Так уж было заведено: Хомяков на работе не щадил ни себя, ни своих служащих. А дворецкий Евстафий Селиверстович Зализо обычно стоял рядом, опытно – не под руку, не в момент чтения – докладывая дела домашние.
– Барышню и ее горничную с вечера не видел, не спускались они, Роман Трифонович.
– Не буди, пусть обе отоспятся, молодые еще. Набегались в коронацию.
Евстафий Селиверстович степенно склонил голову.
– Видать, крепко спят с устатку-то. И грохот не разбудил.
– Ну, я-то как раз от грохота и проснулся.
– В семь часов сорок пять минут все пожарные части подняли по общей тревоге.
– Пожар, что ли?
– Узнавал. Пожаров нет, на Ходынское поле помчались. Говорят…
– Чего замолчал? – усмехнулся Хомяков.
– Слух непроверенный, потому и замолчал. Так что, как изволите.
– Ну и что за слух?
– Говорят, несчастье там большое, – понизив голос, сказал Зализо. – Людей подавили, говорят.
– Много?
– Говорят, небывало как.
– Любим мы преувеличивать. – Роман Трифонович подписал три письма, вложил в конверты. – Скажешь посыльному, чтобы развез по адресам. У меня – две деловые встречи. Вернусь к четырем.
Встречи были следствием вчерашних антрактных знакомств, которые следовало закрепить. Обе прошли удачно, Хомяков был доволен и возвращался домой в начале пятого с улыбкой.
У особняка растерянно топтался молодой человек в тесноватом гимназическом мундирчике.
– Ваня? Добрый день. Надюшу ждете?
– Мы утром условились встретиться, но их нет до сих пор.
– Проспала, вероятно. Проходите, сейчас разыщем.
– Трупы видел, Роман Трифонович, – тихо и очень озабоченно сказал Ваня, когда они шли к подъезду. – Целый воз трупов. Синие все. И оборванные какие-то.
– Целый воз?
– Говорили, что с Ходынского поля.
– Не сообщайте этого дамам.
– Как можно, Роман Трифонович…
– Нади нигде нет, – вместо приветствия сказала Варя, едва заметив почтительно поклонившегося Каляева. – Ни ее, ни Фенички.
– И не завтракала?
– Их никто не видел. – В голосе Вари уже слышались нотки тревожного раздражения. – Понимаешь, никто.
– Проходите в гостиную, Ваня. – Роман Трифонович проводил неожиданного гостя и тотчас же вернулся. – Она говорила, куда собирается идти?
– Она ничего мне не говорит. – Варя нервно ходила из угла в угол. – Избаловал девчонку. Непозволительно избаловал.
– Где же она может быть? – озадаченно спросил Хомяков.
– Да где угодно. Даже на Ходынском поле.
– Ну уж… Уж это слишком. – Роман Трифонович, не глядя, нащупал кресло и обессиленно опустился в него. – Нет, нет, Варенька, этого не может быть. Не может…
Они глянули друг на друга, столкнувшись ищущими ответа напряженными глазами. И сразу поняли: может. Может и так быть. Вполне укладывается в ее характер. Захотела – и пошла. Просто под воздействием вдруг возникшего желания. Поняли и замолчали. Варя села в кресло напротив, и молчали они долго. Потом Хомяков вдруг сорвался с места и ринулся в малую гостиную, где в одиночестве маялся Каляев.
– Надя не говорила, куда намеревалась сегодня пойти?
– Нет, – несколько растерянно сказал Ваня. – Я с нею давно не виделся. А Феничка сказала, чтобы я ждал их у памятника Пушкину. Я с одиннадцати жду. А почему вы спрашиваете?
