— Нет, сэр, — отозвался тот. — Останусь на корабле. Между нами, — продолжал он, понизив голос, — вряд ли я по своей охоте когда-либо ступлю на сушу. Я готов подвергать себя любому риску, кроме риска ареста. Однако, — воскликнул он с тем деланным легкомысленным выражением, столь хорошо знакомым доктору, — я вынужден просить вас купить нам приличный кофе, если вы поедете. Киллик в этом ничего не смыслит. Он может отличить хорошее вино от плохого, как и подобает контрабандисту, но в кофе он не разбирается.
— Еще нужно купить горошка, — кивнув, ответил Стивен. — Я зайду в госпиталь и загляну в Нью-Плейс. Что-нибудь передать?
— Разумеется, горячий привет и наилучшие пожелания Бабингтону и остальным раненым поликрестовцам. Привет и Макдональду. Скажите, пожалуйста, Бабингтону: мне очень жаль, что я не могу навестить его. Это никак невозможно.
Глава тринадцатая
Стивен Мэтьюрин покинул госпиталь лишь под вечер. Пациенты его шли на поправку; один из них, тяжело раненный в живот, удивил его тем, что был все еще жив. Руку свою Бабингтон сохранил. Как медик, доктор чувствовал себя свободным и удовлетворенным, идя по городу в сторону Нью-Плейс. Но другая часть его души, мятущаяся и встревоженная, была настолько готова к неожиданному, что он ничуть не удивился, увидев запертый дом с заколоченными окнами.
Выяснилось, что джентльмена, который был не в своем уме, увезли в карете «несколько недель назад», а может, «где-то в прошлом месяце» или же «до того, как мы собрали яблоки». Выглядывая из окна, он кланялся, хохотал так, что чуть не лопнул, а на кучере была шляпа с черной кокардой. Прислуга уехала на следующий день в фургоне, а неделю спустя или позднее дама, которая здесь жила, отправилась куда-то — не то в Сассекс, не то в Брайтон, а может, в Лондон. Больше ее словоохотливые местные жители здесь не видели. Мистер Поуп, дворецкий в Нью-Плейс, был джентльменом гордым и заносчивым, да и все слуги были надутые лондонцы, которые якшались только друг с другом.
Будучи, в отличие от Джека, человеком приземленным, Стивен открыл нехитрый замок садовой калитки куском проволоки, а кухонную дверь — медицинским инструментом. Не торопясь, поднялся по лестнице и, отворив обитую зеленым сукном дверь, вошел в залу. Напольные часы с заводом на тридцать суток по-прежнему шли, хотя гиря почти касалась пола. Их неторопливое тиканье, раздававшееся в зале, преследовало доктора, направившегося в гостиную. Тишина; кресла затянуты чехлами, ковры скатаны, мебель расставлена; в лучах света, пробивавшихся сквозь ставни, вертелись пылинки и моль. Он обнаружил тонкую паутину в самых неожиданных местах, к примеру около резной каминной доски в библиотеке, где мистер Лаундс крупными буквами написал мелом несколько строк из Сафо.
— Изящный почерк, — заметил Стивен, разглядывая надпись:
«Зашла луна, зашло созвездие Плеяд; минула полночь; часы сменяются часами, а я лежу одна, одна. Быть может, здесь и я, Сафо, лежу одна. Пол не имеет значения, он для партнеров одинаков».
Кругом полное безмолвие. Воздух неподвижен, ни малейшего колебания. Запах некрашеных досок. Комод повернут ящиками к стене.
В ее комнате такие же стерильные чистота и порядок: даже зеркало закрыто чехлом. Это было явно излишней предусмотрительностью, поскольку серый свет был слишком слаб. В глухой тишине не было атмосферы ожидания или какой-то напряженности. Поскрипывание досок под ногами не было сопряжено с опасностью, не обостряло неутоленную страсть. Он мог бы прыгать и кричать, но достиг бы не большего результата, чем мечущаяся между стекол муха. Картина была столь же бессмысленная, как смерть, как череп в полутемном склепе; здесь не было ни будущего, ни прошлого. У него возникло ощущение, что все это он уже когда-то испытал, обстановка была будто знакома ему; он знал, что будет дальше в этом сновидении; предвидел, какие слова будут сказаны незнакомцем в карете и что он на них ответит, угадывал расположение комнаты, которой никогда не видел, и даже помнил рисунок обоев.
В корзину для бумаг были брошены скомканные листы — единственный знак беспорядка в этом царстве отрицания жизни, единственное исключение в завершенности прежде увиденной картины, кроме идущих часов.
— Что же я ищу? — спросил доктор, и звук его голоса прокатился по открытым комнатам. — Сообщение о моей безвременной смерти?
Но это были листки, исписанные рукой слуги, с совершенно бессмысленным содержанием. На одном видна была проба пера: строки, написанные пером, которое разбрызгивало чернила, очевидно, имели какой-то смысл, но теперь ничего невозможно было разобрать. Он швырнул их назад в корзину, долгое время стоял, прислушиваясь к своему сердцу, и направился прямо в гостиную Дианы. Здесь он нашел то, что и рассчитывал найти: совершенно голые стены. Нарядная мебель из атласного дерева, придвинутая к стене, была не в счет и не меняла общей картины. Однако в этой комнате сохранился едва ощутимый аромат хозяйки, исходивший не то от какой-то полки, не то от буфета, где-то он был чуть сильнее, где-то чуть слабее, и требовалось особое обоняние, чтобы его уловить.
— Во всяком случае, — произнес Стивен, — ничто не указывает на то, что мы расстались навсегда.
Очень осторожно затворив дверь, он спустился в залу; остановил часы, наложив свою печать на дом, и вышел в сад. Заперев замок, пошел по усыпанным павшими листьями, заброшенным дорожкам и, выйдя через зеленую калитку, очутился на пролегавшей вдоль берега моря дороге. Заложив руки за спину и не отрывая глаз от убегавшей вниз дороги, пока она была видна, он шагал по ней до тех пор, пока не увидел огоньки Диля. Вспомнив, что оставил шлюпку в Дувре, до которого было несколько миль, повернулся и пошел назад.
— Вот и ладно, — проронил доктор. — А то сидел бы в гостиной какого-нибудь отеля, а затем отправился спать, не поговорив и не обменявшись любезностями ни с кем. Все вышло очень удачно. Я наслаждаюсь этой гладкой, песчаной дорогой, которой нет конца.
Утром произошло много событий, к примеру более близкое знакомство с мистером Флорисом, судовым врачом, который предложил ему посетить лазарет, оборудованный сконструированным им виндзейлем, подававшим свежий воздух в нижние помещения. Мистер Флорис рассыпался в любезностях и страстно желал услышать мнение доктора Мэтьюрина относительно операции, которая предстояла Уоллесу. Такой операции по поводу надлобковой кисты доктору Мэтьюрину наблюдать еще не доводилось. Вторым событием было появление миссис Миллер с ребенком. Этим ясным, ранним утром «Резвый» стоял на одном якоре, и на мачте развевался синий с белым квадратом отходной флаг.
Миссис Миллер была миловидная молодая, решительного вида женщина, умевшая распорядиться той толикой свободы, которую дают обручальное кольцо и ребенок. Ничего этого, конечно, не было видно, когда Джек Обри поздоровался с нею на шканцах. Налицо была лишь сдержанная благодарность и извинения за вторжение. Маленький Брайджес совсем не будет помехой, уверяла молодая женщина. Он уже освоился на море, плавал до Гибралтара и обратно, никогда не страдал морской болезнью и не плакал.
