— Я люблю вино, оно не мешает мне сохранять ясную голову. Но нынче вечером я все же перебрал. Что касается Джека Обри, то не кажется ли тебе, что ты чуточку запоздала со своей атакой? У меня такое впечатление, что нынешний вечер может оказаться для него решающим.
— Он тебе что-то сказал? Поделился секретами? Надеюсь, ты не считаешь меня пустой болтушкой. Что касается твоего представления обо мне, то оно верно, но, по крайней мере здесь, ты ошибаешься. Я знаю Софи. Возможно, он и впрямь скоропалительно объявит о своих намерениях, но ей понадобится гораздо больше времени для принятия решения. Брака она боится куда больше, чем возможности остаться старой девой. Как она плакала, когда я ей сказала, что у мужчин на груди растут волосы! Кроме того, она страшно не любит, когда ею помыкают. Но это не то слово, которое мне нужно. Подскажи, Мэтьюрин.
— Манипулируют.
— Вот именно. В ней сильно развито довольно глупое, на мой взгляд, качество — чувство долга. Но, несмотря на это, ей все-таки претит наблюдать, как ее мамаша вечно кого-то ловит, что-то пробивает, хитрит, забрасывает удочки. Вы с Обри, должно быть, опустошили не одну бочку кларета обсуждая ее маневры. Мамашины ухищрения очень неприятны Софи; к тому же она упряма и, при всей ее провинциальности, если угодно, наделена сильным характером. Потребуется немало усилий, чтобы разморозить ее. Одного бала тут явно недостаточно.
— По-твоему, она еще не испытывает к нему привязанности?
— К Обри? Не знаю; не думаю, что она сама себя изучила. Он ей нравится, ей льстит его внимание; конечно же, такого мужа, как Джек, каждая хотела бы заполучить — состоятельного, симпатичного, отличившегося в своем деле, с хорошим будущим, из хорошей семьи, жизнерадостного, с легким характером. Но она совершенно не подходит ему — я в этом убеждена — с ее скрытной, замкнутой, упрямой натурой. Ему нужна женщина более открытая, более живая. Они никогда не стали бы счастливы.
— Но, возможно, она наделена пылкостью, о которой ты ничего не знаешь или не желаешь знать.
— Чепуха, Мэтьюрин. Во всяком случае, ему нужна другая женщина, а ей нужен другой мужчина. Можно сказать, что ты больше подошел бы ей, если бы смог смириться с ее невежественностью.
— Выходит, Джек Обри смог бы подойти тебе?
— Да, он мне нравится — в достаточной степени. Но я бы предпочла мужчину более… как бы это выразиться? Более взрослого, а не мальчика, не такого большого ребенка.
— О нем во флоте очень высокого мнения — ты сама это только что отметила.
— К делу это не относится. Мужчина может быть талантом в своем ремесле и сущим младенцем вне его. Я помню одного астронома, говорят, это был лучший специалист на свете, он приехал в Индию, чтобы глазеть на Венеру. Но в остальном он оказался лишь приложением к своему телескопу. Вот незадачливый школяр! Одним скучным-прескучным вечером он, обливаясь потом, вцепился в мою руку и все о чем-то заикался. Ну уж нет, я предпочту политиканов — те хотя бы знают, как жить; кроме того, все они более-менее начитанные люди. Я хотела бы, чтобы Обри был начитанным, вроде тебя; я знаю, что говорю. Ты очень хороший собеседник, мне нравится находиться в твоем обществе. Но зато он — привлекательный мужчина. Посмотри, — произнесла молодая женщина, повернувшись к окну, — какие па он выделывает. Отменный танцор, не правда ли? Жаль, что ему не хватает решительности.
— Ты бы этого не сказала, если бы видела, как он командует в бою кораблем.
— Я имею в виду его отношения с женщинами. Он слишком сентиментален. Но все-таки он мне подойдет. Хочешь, я скажу тебе кое-что, что по-настоящему шокирует тебя, хотя ты и медик? Ты знаешь, что я была замужем — я не девушка — и в Индии интриги были столь же обычным делом, что и в Париже. Иногда у меня появляется соблазн — изобразить из себя этакую дурочку. Страшный соблазн. И если бы я жила в Лондоне, а не в этой унылой дыре, я бы, наверное, так и поступила.
— Скажи, у тебя и впрямь есть основания считать, что Джек обладает схожей с тобой натурой?
— То есть подходим ли мы друг другу? Да. Я вижу немало признаков, которые очень много значат для женщины. Интересно, взглянул ли он хоть раз на Софи серьезно? Полагаю, он не проявляет к ней настоящего интереса. Ведь ее приданое немного для него значит? Кстати, ты давно знаешь его? Мне порой кажется, что вы, моряки, знаете друг друга чуть ли не с пеленок.
— Я вовсе не моряк. Я впервые встретился с Джеком в Менорке в восемьсот первом году, весной. Мне пришлось отвезти туда одного пациента, чтобы он подлечился в климате Средиземноморья, но он умер. А с Джеком мы встретились на концерте. Мы нашли с ним общий язык, и он устроил мне назначение на свой бриг корабельным врачом. Я согласился, потому что был без гроша за душой, и с тех пор мы вместе. Я изучил его достаточно хорошо и могу сказать, если речь идет о приданом, что нет человека более бескорыстного, чем Джек Обри. Возможно, я расскажу тебе о нем еще кое-что.
— Расскажи, Стивен.
— Некоторое время назад у него была неудачная связь с женой одного офицера. В той даме были лихость, стиль и смелость, которые его и покорили, но она оказалась жестокосердой, лживой женщиной, которая в конце концов больно ранила его. Поэтому девичья скромность, правдивость, принципиальность имеют для него гораздо большее значение, чем для многих других.
— Ах вот как. Понимаю. Теперь я понимаю. Так ты тоже неравнодушен к моей кузине? Дело бесполезное, предупреждаю тебя. Софи ни на что не решится без согласия матери. Причем это не имеет никакого отношения к тому, что ее приданым распоряжается родительница. Корень зла в ее чувстве дочернего долга. А ты не завоюешь симпатии моей тетушки и через тысячу лет. И все-таки ты на стороне Софи!
— Я испытываю к ней огромную симпатию и восхищение.
— Только не нежные чувства?
— Нежные не в твоем понимании. Но я, в отличие от тебя, Вильерс, не люблю доставлять людям боль.
Диана встала, прямая как жезл.
— Мы должны вернуться. Мне нужно станцевать следующий круг с капитаном Обри, — произнесла она, поцеловав Стивена. — Мне очень жаль, если я заставила тебя страдать, Мэтьюрин.
Глава третья
В течение многих лет Стивен Мэтьюрин вел дневник изобретенными им самим неразборчивыми стенографическими знаками. Дневник был испещрен анатомическими рисунками, описаниями растений, птиц, различных животных, и если бы кто-то сумел его расшифровать, то оказалось бы, что ученые комментарии были на латыни, а вот личные переживания записывались на каталанском языке, знакомом Стивену с детства. Самые последние заметки тоже велись на каталанском.
«15 февраля… когда она меня внезапно поцеловала, смешное дело, у меня подкосились ноги, и я с трудом смог проводить ее до бальной залы, сохраняя пристойное выражение лица. Я поклялся не допускать больше ничего подобного, не поддаваться грустным чувствам, но мое поведение последних дней доказывает, что я обманывал себя. Я сам сделал все, чтобы моя боль стала еще мучительней».
