— Не слишком.
— Все слуги ушли. Какой ты официальный, явился с парадного входа! Я так рада видеть тебя. Забирайся в мое логово. Я приготовила для тебя бабочек.
Стивен снял башмаки, аккуратно сел на маленький стул и произнес:
— Я пришел, чтобы попрощаться. Очень скоро, возможно на следующей неделе, я покидаю эту страну.
— Ах, Стивен… и ты оставишь своих друзей? Что же будет делать бедняжка Обри? Не можешь же ты бросить его сейчас. Похоже, у него очень плохое настроение. А что буду делать я? С кем я смогу перемолвиться словом, кого буду мучить?
— Да неужели не с кем?
— Я тебя сделала очень несчастным, Стивен?
— Порой ты обращалась со мной как с собакой, Вильерс.
— О господи! Я так сожалею. Больше я никогда не буду недоброй по отношению к тебе. Ты действительно намерен уехать? О боже. Но друзья на прощание целуются. Подойди, сделай вид, что ты разглядываешь бабочек… Я их так красиво разложила. Поцелуй меня, а потом можешь идти.
— Ты лишаешь меня воли, Диана, и тебе это очень хорошо известно, — произнес он. — Я медленно поднимался на гору, разучивая слова, которые я тебе скажу, сообщая, что приехал, чтобы порвать с тобой, но порвать, забыв о всех обидах, так, чтобы сохранить к тебе лишь добрые и дружеские чувства.
— Порвать? О боже, это слово мы никогда не должны произносить.
— Никогда?
Однако это слово появилось в его дневнике через пять дней.
«От меня требуется обманывать Д. О., хотя я не привык к обману и для меня это мучительно. Он, конечно, тоже пытается ввести меня в заблуждение, поскольку уважает мой взгляд на его отношения с Софи. У него необыкновенно открытая и правдивая натура, а его попытки напустить тумана безуспешны, хотя и настойчивы. Диана права: я не могу оставить его одного в его нынешнем трудном положении. Зачем же она его еще больше затрудняет? Из-за своей порочности? Живи я в ином веке, я бы назвал это дьявольской одержимостью; да и теперь это убедительный ответ: один день она становится сама собой, очаровательнее ее не найти никого; на следующий день она холодна, жестока, полна желания причинить боль. Однако, благодаря их частому повторению, слова, которые глубоко ранили меня совсем недавно, утратили свою силу. Закрытая дверь перестала быть смертью для меня; моя решимость порвать с нею крепнет, это не просто намерение ума, а нечто большее. Я не помню, где обнаружил одну важную мысль, то ли в себе самом, то ли у какого-то автора: слабый, почти не ощутимый соблазн может оказаться более стойким, чем соблазн сильный. Я не испытываю сильного соблазна отправиться в Мейпс. Так же, как не испытываю сильного соблазна пить опиевую настойку, капли которой из суеверия считаю каждую ночь. В настоящее время в моем флаконе четыреста капель этого успокоительного средства. Да, я его принимаю…»
— Киллик, — спросил Стивен, захлопнув дневник со смущенным раздражением человека, которого застали за тайным занятием. — Что ты хочешь мне сказать? Ты смущен, тебя гложет совесть. Ты пьян!
Киллик подступил ближе и, облокотясь на кресло доктора, прошептал:
— Внизу какие-то гнусные рожи, сэр, спрашивают капитана. Черный таракан в тощем парике и с ним два верзилы вот с такими кулачищами. Дерьмоеды гребучие в круглых шляпчонках, а один из них спрятал под плащ жезл. За милю видно, что судебные приставы.
— Я потолкую с ними на кухне, — кивнул Стивен. — Нет, лучше в малой столовой: она окнами выходит на лужайку. Упакуй рундук капитана и мой саквояж. Дай мне его письма. Запряги мула в двуколку и гони ее вместе с нашим багажом к Фоксдинской дороге.
— Есть, сэр. Упаковать, запрячь, выехать!
Предоставив хмурым судебным приставам томиться ожиданием в малой столовой, Стивен улыбался от удовольствия: наконец-то настала пора действовать. Он знал, что еще миля-другая и опасность будет позади. Подъем по меловому склону на солнцепеке лишил незваных гостей остатков человеколюбия, и ускользнуть от них было делом непростым.
— Доброе утро, — произнес Стивен, снимая шляпу. Диана едва удостоила его кивком и посмотрела на доктора так, словно тот был куском прозрачного стекла.
— Похоже, вы очень спешили, доктор Мэтьюрин. Вам, должно быть, не терпится повидать…
— Простите, но мне нужно сказать два слова капитану Обри, мадам, — отвечал он с таким же, как у нее, холодным взором и отвел лошадь с наездницей в сторону. — Джек, по вашу душу явились судебные приставы: вас ждет долговая тюрьма. Нынче же вечером мы должны отправиться во Францию, а затем в Испанию. Ваш рундук в двуколке: она ждет нас у Фоксдинской дороги. О крыше над головой не беспокойтесь, я все устрою. Если поторопимся, то можем успеть на фолкстонский пакетбот. —
Повернувшись к Диане, Стивен поклонился ей и стал спускаться по склону.
Послышался цокот копыт, затем голос Дианы:
— Поезжайте вперед, Обри. Поезжайте, вам говорят. Я должна поговорить с Мэтьюрином. — Догнав доктора, она произнесла: — Так нельзя, Стивен, неужели ты уедешь и не попрощаешься со мной?
— Неужели ты не оставишь меня в покое, Диана? — отвечал он, подняв на нее предательски затуманившиеся глаза.
— Нет, нет, нет! — вскричала молодая женщина. — Ты не должен покидать меня! Хорошо, поезжай в свою Францию, но пиши мне, пиши и возвращайся. — Она крепко стиснула его руку своей изящной ладонью и ускакала прочь. Из-под копыт ее лошади взлетали комья земли.
* * *
— Только не Фолкстон, — возражал Джек, скача на муле по поросшим травой тропам. — Дувр. Сеймур командует «Аметистом». Нынче ночью он повезет во Францию императорского посла. Он возьмет нас на борт. Мы с ним вместе служили на «Марлборо». А с борта корабля флота Его Величества мы можем послать судебных приставов ко всем чертям.
Проехав миль пять, Джек сказал:
— Стивен, вы знаете, что за письмо вы принесли мне? В маленьком конверте, запечатанном облаткой?
— Не знаю.
— Оно было от Софи. Письмо было адресовано мне лично, вы слышите? Она пишет, что появились слухи об этом Адамсе и его претензиях, которые могли мне досадить. Но все это лишь сплетни. Досадная болтовня. Она видела его считанные разы, да и то когда он умасливал ее мамашу. Она пишет и о вас. Передает горячий привет и говорит, что будет рада увидеть вас в Бате. Погода стоит чудесная. Боже мой, Стивен, я никогда еще не чувствовал себя таким несчастным. Состояние пропало, возможно, также и карьера, а теперь еще вот это…
— Не могу выразить, какое это облегчение, — произнес Джек, наблюдая, как стаксель «Аметиста» наполняется ветром, — оказаться в море. Здесь все ясно и просто. Я имею в виду не бегство от судебных приставов; я о сложностях береговой жизни вообще. Думаю, что я не очень-то приспособлен к суше.
Оба стояли на шканцах, в окружении потерявших дипломатическую надутость атташе, секретарей и прочих лиц посольской свиты, которые качались из стороны в сторону, цепляясь за снасти и друг за друга, когда фрегат начало подбрасывать на волнах после того, как скалы Дувра скрылись в пелене летнего дождя.
