— Грустная история, — покачал головой капитан.
— Да, — согласился Диллон, уставившись в пространство и вспоминая, как в неподвижном воздухе возник столб огня. Судно, на котором находилось восемьсот человек, от клотика до ватерлинии было охвачено пламенем. — Рев пожара было слышно более чем за милю. Всполохи пламени трещали, как огромный флаг под ураганным ветром. Утро было почти такое, как сегодня, но случилось это, пожалуй, несколько позднее.
— Насколько мне известно, вы там были? А какова причина пожара? Поговаривают, что это дело рук одного макаронника, который купился на Бонапартовы сребреники.
— Как мне стало известно, какой-то дурак сложил сено под полуютом, возле ушата с тлеющим фитилем для сигнальных пушек. Сено вспыхнуло и тотчас охватило грот. Все произошло так быстро, что парус не успели взять на гитовы.
— Вы сумели кого-нибудь спасти?
— Увы, немногих. Мы подобрали двух морских пехотинцев и старшину-канонира, но он страшно обгорел. Спасли не более ста человек, если не ошибаюсь. Скверная вышла история. Можно было спасти гораздо больше, но шлюпки не рискнули подойти на нужное расстояние.
— Вне сомнения, на других судах тоже думали о том, как помочь погибающим?
— Да. Когда огонь охватил пушки, они начали стрелять, и все знали, что в любую минуту может взлететь на воздух пороховой погреб. И все-таки… Все офицеры, с которыми я разговаривал, заявляли одно и то же: подогнать шлюпки ближе было нельзя. То же можно сказать и о моем экипаже. Я находился на зафрахтованном куттере, «Дарте»…
— Я знаю об этом, — с понимающим видом улыбнулся Джек Обри.
— …Милях в трех-четырех по ветру, поэтому пришлось навалиться, чтобы добраться до горящего судна. Но заставить матросов грести быстрей было невозможно: чем ни грози — огонь для них страшнее порки. Среди них не было ни одного взрослого мужчины или юноши, который бы робел под пушечным огнем. Признаться, люди это были послушные, каких поискать, когда следовало пойти на абордаж, установить береговую батарею или что-то еще. И пушки «Шарлотты» не были нацелены на нас, а палили наугад. И все равно настроение у команды куттера было совсем другим, не то что в бою или в непогоду, да еще ночью на подветренном берегу. А когда команда не желает повиноваться, с ней мало что можно сделать.
— Это верно, — согласился Джек Обри. — Того, кто готов повиноваться, принуждать незачем. — Он вспомнил разговор со Стивеном Мэтьюрином и добавил: — Одно другому противоречит.
Он мог бы добавить, что экипаж, у которого резко нарушен распорядок, ограниченный во сне, лишенный своих продажных подружек, не лучший контингент, с которым можно было бы воевать. Но он знал также и то, что любое замечание капитана, произнесенное на палубе судна длиной всего семьдесят восемь футов и три дюйма, прозвучит для команды как официальное заявление. К тому же до старшины рулевых на посту управления и рулевого, стоявшего у штурвала, было подать рукой. Старшина перевернул склянку, и первые песчинки начали нехотя падать обратно в колбу, из которой они только что высыпались. Негромким, как и подобает в ночную вахту, голосом он произнес: «Джордж», и стоявший на посту морской пехотинец подался вперед и пробил три склянки.
Относительно неба не оставалось никаких сомнений: от норда до зюйда оно было чисто-голубого цвета и лишь на западе сохраняло следы лилового оттенка.
Джек Обри перешагнул через леерное ограждение, вцепился в ванты и стал быстро подниматься по выбленкам. «Возможно, капитану не подобает такое поведение, — подумал он, остановившись под марселем, чтобы убедиться, насколько повернется рей при туго натянутых оттяжках. — Пожалуй, лучше было подниматься через марсовый лаз». После изобретения площадок на мачтах, называемых марсами, у моряков вошло в обычай добираться до них необычным образом, цепляясь за футоксы, которые идут от лисель-спиртов возле топа мачты к футоксам у внешнего края марселя. Они цепляются за них и ползут, словно мухи, отклонившись на двадцать пять градусов от вертикали, до тех пор пока не доберутся до края марселя, и забираются на него, пренебрегая удобным квадратным лазом возле самой мачты, к которому ведут ванты. Между тем он дает возможность быстро и безопасно подниматься с палубы на верх мачты. Этот лаз, который называют «собачьей дырой», по мнению морских волков, следует использовать лишь тем, кто прежде никогда не бывал на море, или особам с очень высоким чувством личного достоинства, так что когда Джек Обри внезапно появился из него, то так напугал матроса второго класса Яна Якруцкого, что тот взвизгнул на родном польском:
— Матка Боска!
— Ваше имя? — спросил капитан.
— Якруцкий, с вашего позволения, сэр, — отозвался поляк.
— Смотрите в оба, Якруцкий, — произнес Джек Обри и стал без труда подниматься выше.
У топа мачты он остановился, зацепился за ванты, просунув руку через снасти, и удобно устроился на краспицах. В юности он много часов проводил там в виде наказания. Когда Джек впервые научился залезать на мачту, он был настолько мал, что запросто усаживался на среднюю краспицу, болтая ногами, и, обхватив обеими руками деталь рангоута, засыпал, несмотря на дикую качку. Как же ему спалось в те дни! Он всегда хотел спать или есть, или то и другое одновременно. Самая опасная высота была ему нипочем. На старом «Тезее» высота была гораздо больше — около полутораста футов, и как же качалась та мачта! Однажды на «Тезее» его стошнило, и он остался без обеда. И все-таки на этой высоте он чувствовал себя уютно. А она составляла восемьдесят семь футов за вычетом осадки, то есть футов семьдесят пять. Дальность видимости горизонта составляла десять-одиннадцать миль. Он посмотрел в наветренную сторону: море на таком расстоянии было совершенно чистым. Ни единого паруса, ни малейшего разрыва тугой линии горизонта. Внезапно брамсель над ним окрасился в золотой цвет; затем в двух румбах слева по носу зажглась светящаяся полоса, и возник край ослепительного солнечного диска. Довольно долго солнцем был освещен один капитан, затем свет коснулся марселя, потом стал опускаться вниз, озарил косой грот, после чего достиг палубы, осветив ее с носа до кормы. Слезы заливали Джеку Обри глаза, мешая видеть, текли по щекам, падая вниз, в теплый золотистый воздух и отклоняясь в подветренную сторону.
Нагнувшись, из-под брамселя он разглядывал своих подопечных: это были два судна с высокой острой кормой, два сноу, балтийский кэт, а остальные — барки-лонга. Все они были на месте, а замыкающее судно ставило паруса. Солнце уже было напоено живительным теплом, и Обри почувствовал, как по всему его телу разлилась ласковая нега.
— Так не пойдет, — произнес капитан вслух: ему предстояло сделать множество дел. Он высморкался и, продолжая разглядывать нагруженный рангоутными деревами кэт, машинально схватился за наветренный бакштаг, словно за ручку своей каюты, и плавно соскользнул на палубу, при этом думая: «Если приставить по новичку к орудийной прислуге, то это вполне может оказаться выходом из положения».
Пробило четыре склянки. Подняв лаг, Моуэт подождал, когда алый сектор с грузом соскользнет за борт, и скомандовал:
