— Берите же. Пока вы носите ребёнка, виселица вам не грозит.
Его правое веко снова дёргается, словно ему не даёт покоя неудержимый тик.
— Муженёк-то ваш и отец обедают не так сытно. Что ж, вольному воля. Распорядился я отнести им хлеба с сыром. И что же? Не берут. Говорят: «Дьявольское угощение». И валяется теперь это угощение на улице прямо перед ними. За свою же доброту в грешники угодил.
— Что ты, какой тут грех. Дай тебе Бог здоровья.
— И тебе, сударыня. За отпущение грехов.
Как и в те минуты, когда она в одиночестве творила молитвы, Ребекка вновь наклоняет голову и, помолившись, принимается за еду. Не отстаёт от неё и чиновник. Подцепив вилкой несколько пикулей, он обёртывает их большим куском хлеба, в другую руку берёт куриную ножку и поочерёдно кусает то одно, то другое. Уплетает он жадно, не разбирая вкуса. Сразу видно, что жизнь его не балует: не каждый день удаётся наесться досыта, и, если видишь такое изобилие, тут уж не до церемоний. Ребекка наливает в кубок воды, затем вонзает вилку в огурец. За ним второй, третий. Сотрапезник молча протягивает ей ещё кусочек грудки, но женщина отказывается и берёт яблоко. Она всё смотрит на сидящего напротив человека и, когда тот наконец расправился с цыплёнком и выпил эля, спрашивает:
— Как твоё имя?
— Имя, сударыня, у меня королевское: Джон Тюдор.
— Где же тебя выучили так прытко писать?
— Скорописи-то? Сам выучился. Дело немудрящее, только руку набить. Переписываешь иной раз ясным почерком и наткнёшься на такое, что сам не разберёшь — ну и пишешь, что вздумается. Захочу — пошлю на виселицу, захочу — помилую. И вся недолга.
Правое веко опять дёргается.
— Читать я умею. А писать — только своё имя.
— Тогда у вас одной докукой в жизни меньше: писать не приходится.
— А я бы всё равно не прочь выучиться.
Чиновник не отвечает, но лёд уже сломан, и Ребекка продолжает разговор:
— Ты женат?
— Женат. И без жены.
— Как так?
— Жена мне попалась такая вздорщица — хуже вас. Что ни слово, то поперёк. Ни дать ни взять из побасенок Джо Миллера
[139]
. А поди цыкни на неё: такой голос окажет, сам не будешь рад. И вот как-то задал я ей трёпку. За дело. А она не стерпела и ушла из дома. То-то разодолжила.
— Куда ушла?
— Уж это я, сударыня, не знаю и знать не хочу. Куда там обыкновенно уходит женщина — к другому либо ко всем чертям. Ну её совсем, невелика потеря. Добро бы ещё красавица. Вот ты иное дело. — Он снова подмигивает. — Тебя бы я разыскивать стал.
— Так она и не вернулась?
— Нет. — Чиновник с досадой дёргает плечом, как будто уже раскаивается в своей откровенности. — Ну да с тех пор много воды утекло. Тому уж шестнадцать лет будет.
— А ты постоянно состоишь при одном хозяине?
— Да уже давненько.
— Так ты, выходит, знавал Дика?
— Ну, знать-то его никто не знал. Такого поди узнай. Зато тебя он, похоже, познал. Бывают чудеса да свете.
Женщина опускает глаза:
— Что же он, не мужчина разве?
— Мужчина, говоришь?
Ребекка робко поднимает голову. Она чувствует в вопросе насмешку, но не понимает, чем она вызвана. Чиновник бросает взгляд в окно и снова поворачивается к ней:
— Ты что же, не слыхала про таких, когда этим делом занималась?
— Каких таких?
— Полноте, сударыня. Не всё же вы были святошей. Вы нынче прямо показали, со всей достоверностью, что мужчин знаете как свои пять пальцев. Так-таки ничего не заметили?
— Я тебя не постигаю.
— А грех-то против естества, величайшее беззаконие? При коем слуга может заступать место хозяина, а хозяин слуги.
Женщина устремляет на него долгий взгляд. Чтобы уничтожить последние сомнения, чиновник едва заметно кивает, веко опять легонько дёргается.
— Я не знала.
— Неужто и намёка не было?
— Нет.
— Ну хоть в мыслях вы такое допускали?
— Да нет.
— Что ж, сударыня, дай вам Бог и вперёд сохранять этакую невинность. Только сами-то вы про это молчок, разве что спросят. Да не выдумайте, если жизнь дорога, повторять это где-нибудь ещё.
Со двора доносится цокот копыт, натужный скрежет обитых железом колёс по камням и окрик кучера. Чиновник встаёт и выглядывает в окно. Лишь после того как карета выехала со двора, он, не оборачиваясь, как бы размышляя вслух, произносит:
— Такие толки для него нож острый.
Затем чиновник берёт брошенный на кровать камзол и надевает.
— Теперь, сударыня, я вас оставлю. Делайте свои дела, а я скоро вернусь и отведу вас к мистеру Аскью.
Женщина отвечает лёгким кивком.
— Говорите одну только правду. И не бойтесь: он лишь с виду такой.
— Я и говорила правду, и дальше от неё не отступлю. Ни в едином слове.
— Эх, сударыня, правда правде рознь. Одно дело — то, что вы за правду почитаете, и совсем другое — правда истинная. От вас мы полагаем услышать первую, но доискиваемся-то мы второй.
— Буду говорить, как думаю.
Чиновник направляется к двери, но на пороге останавливается и бросает взгляд на Ребекку:
— Да, тебя бы я разыскивать стал.
Правое веко напоследок ещё раз дёргается, и чиновник уходит.
Далее РЕБЕККА ЛИ
показала, die at anno praedicto.
В: Продолжим, сударыня. И помните, что свидетельствуете под присягой. И вот что мне желательно узнать прежде всего. Известно ли вам, что есть содомский грех?
О: Известно.
В: Не случалось ли вам замечать, чтобы Его Милость и слуга его во всё время вашего с ними знакомства хоть раз показали наклонность к этому греху? Не имелось ли знаков того, что они вместе ему предаются?
О: Нет. Верно говорю — нет.
В: А когда Его Милость впервые поведал вам о своей немощи, не имелось ли каких указаний, что недуг его происходит от этой именно причины?
О: Нет.
В: А впоследствии?
О: Нет.
В: Не приходило вам на мысль, что, какие бы объяснения он ни представлял, как бы ни таился, а истинная причина всё же в том самом и состоит?
