— Ни одного часа, ни одной минуты мы не останемся здесь, — простонал Сири. — Таор, мой принц, мой господин, мой друг, ты видишь: мы достигли последнего круга Ада. Но разве мы мертвы и прокляты, чтобы оставаться здесь? Нет, мы живы, мы невинны! Так уйдем же! Бежим отсюда прочь! Наши корабли ждут нас в Эйлате.
Таор не слушал этих молений, его внимание было поглощено другими голосами, которые невероятно, но властно звучали в его ушах со времени Вифлеема. В его глазах собственная его жизнь все больше превращалась в многоярусное строение, где каждый следующий ярус был неотделим от предыдущего, причем в каждом из них он не мог узнать самого себя, и в то же время каждый поражал неожиданной новизной, терпкой и в то же время возвышенной. Таор покорно присутствовал при том, как его жизнь превращается в судьбу. Сейчас он находился в аду, но разве не началось все с фисташек? Куда же он идет? И чем все это кончится?
Они подошли к храму, от него сохранились только обломки колонн, лестница, а чуть поодаль большой каменный куб, наверно бывший когда-то алтарем. Таор поднялся по ступеням паперти, таким истертым, словно они исхожены бесчисленным множеством ангелов и демонов, потом обернулся к своим товарищам. Он был полон любви и благодарности к землякам, преданно сопровождавшим его в предприятии, в котором они ровным счетом ничего не понимали, но теперь для них пришла пора знать, решать и больше не быть детьми, не ведающими ответственности.
— Вы свободны, — сказал он им. — Я, Таор, принц Мангалурский, освобождаю вас от всех верноподданнических обязательств. Рабы, вы отпущены на свободу. Те, кто связан со мной словом или договором, вы мне ничего не должны. Верные мои друзья, заклинаю вас больше не жертвовать собой ради меня, если никакая внутренняя потребность не побуждает вас следовать за мной. Мы пустились в путешествие, которое в силу своей легкомысленной цели обещало быть приятным, предсказуемым, ограниченным задуманными рамками. Но началось ли вообще когда-нибудь это путешествие? Порой я в этом сомневаюсь. Так или иначе, оно закончилось той ночью в Вифлееме, когда ребятишки сидели за пиршественным столом, а в это время их братья умирали. С этой минуты началось другое путешествие — мое личное, не знаю, куда оно меня приведет, совершу ли я его один или с кем-то из друзей, решать вам самим. Я вас не гоню, но и не держу. Вы свободны!
И, не прибавив ни слова, Таор смешался с остальными. Они долго брели по улочкам, петлявшим среди провалов. Наконец, когда начало темнеть, они сгрудились в пространстве, которое когда-то, наверно, было внутренним двориком виллы, а теперь походило на подземный застенок. Громкий шорох где-то внизу уведомил их, что своим приходом они растревожили семейство крыс или змеиное гнездо.
Из событий, которые за этим последовали, Таор сделал вывод, что проспал несколько часов. В самом деле, он очнулся, услышав на улочке гулкие шаги, сопровождаемые стуком посоха. И тут же по стенам заплясали свет и тени, несомненно отбрасываемые фонарем, кто-то держал его на вытянутой руке. Потом шум удалился, блики исчезли. Но сон не возвращался. Немного погодя шум и блики появились снова, словно какой-то страж обходил дозором окрестности. На сей раз человек вошел во двор. Свет поднятого им вверх фонаря ослепил Таора. Человек был не один. За ним виднелся чей-то силуэт. Человек сделал несколько шагов и склонился над Таором. Он был высокого роста, в одежде черного цвета, составлявшей резкий контраст с мертвенной бледностью его лица. Товарищ ждал его с тяжелой палкой в руке. Человек распрямился, отступил на шаг и обвел взглядом разоренный двор. Потом лицо его прояснилось, и он звонко рассмеялся:
— Благородные чужеземцы, — произнес он. — Добро пожаловать в Содом!
И расхохотался еще громче. Потом повернулся и исчез так же неожиданно, как появился. Однако в пляшущем свете фонаря Таор рассмотрел его спутника и, пораженный, ужаснулся. Принцу хотелось бы сказать, что этот человек совершенно обнажен, но дело было в другом. Человек был красного, кроваво-красного цвета, и на всем его теле явственно просвечивали мускулы, нервы и сосуды, в которых трепетала жизнь. Нет, человек не был наг, с него живьем содрали кожу, а он продолжал жить и с дубинкой в руке обходил погруженный в темноту Содом.
Последующие часы Таор провел в полудреме, в которой перемешались и сон, и явь, и какие-то, безусловно, бредовые видения. И однако шум, доносившийся из города, — стук колес, цоканье копыт по мостовой, оклики, брань, глухой гул толпы и уличного движения — свидетельствовал о том, что Содом обитаем и живет тайной ночной жизнью. Эта жизнь заглохла, а потом и совсем вымерла с рассветом. И тогда, оглядевшись, Таор увидел, что с ним рядом остался лишь один человек. Конечно, Сири? Но Таор не мог быть в этом уверен, потому что человек спал, с головой накрывшись одеялом. Принц тронул его за плечо, потом потряс и окликнул. Спящий вдруг вынырнул из-под одеяла, обернув к Таору взлохмаченную голову. Нет, это был не Сири, а Драома, жалкий человек, на которого Таор никогда не обращал внимания, который существовал в тени, отбрасываемой Сири, добросовестно исполняя щекотливые и важные обязанности казначея экспедиции.
— Что ты здесь делаешь? Где остальные? — жадно расспрашивал принц.
— Ты вернул им свободу, — сказал Драома. — Они ушли. Почти все отправились с Сири, в сторону Эйлата.
— А что сказал Сири, как объяснил свой отъезд?
— Он сказал, что это проклятые места, но что-то необъяснимым образом удерживает тебя здесь.
— Он так сказал? — удивился Таор. — Он прав, я не могу решиться покинуть эту страну, не найдя того, за чем, сам не подозревая, сюда явился. Но почему Сири не поговорил со мной перед уходом?
— Он сказал, что ему это слишком тяжело. Он сказал, что своей короткой речью ты поставил нас перед дьявольским выбором: по-воровски уйти или остаться.
— И он ушел по-воровски. Но я ему прощаю. А почему остался ты? Неужели ты один захотел сохранить верность своему принцу?
— Нет, принц, нет, — честно признался Драома. — Я бы тоже с радостью ушел. Но я отвечаю за казну нашей экспедиции, и ты должен выслушать мой отчет. Я не могу явиться в Мангалуру без твоей печати. Тем более что мы потратили много денег.
— Стало быть, как только я подпишу твои счета, ты тоже сбежишь?
— Да, принц, — без стыда ответил Драома. — Я всего лишь скромный счетовод. А моя жена и дети…
— Хорошо, хорошо, — прервал его Таор. — Я поставлю свою печать. Но уйдем из этой дыры.
Под косыми лучами утреннего солнца город обретал очертания, утраченные им после гибели, но оставался нереальным, призрачным, фантасмагоричным. Пространство заполняли не башни, капители и крыши, а громадные черные тени, отброшенные на порозовевшие в лучах восхода плиты. Таор попирал эти тени, окрыленный чувством счастья, причину которого не пытался себе объяснить. Он потерял все — свои лакомства, своих слонов, своих спутников, — он не Знал, куда он идет; бедность и готовность ко всему, что может с ним случиться, пьянили его каким-то звенящим хмелем.
Смутный гул, блеяние верблюдов, глухие удары, проклятья и стоны направили его стопы в южную часть города. Таор с Драомой вышли к широкой площадке, где в дорогу собирался караван. Вьючные верблюды, к нижней челюсти которых была прикреплена грубая веревка, обводили все вокруг горделиво-печальным взглядом. Передние ноги у них были связаны, поэтому передвигались они мелкими торопливыми шажками. Путы с них снимали для того лишь, чтобы заставить их подогнуть колени, верблюды падали, подаваясь сначала вперед, потом назад и при этом раздраженно ворча. Затем их навьючивали солью — единственным товаром, который вез караван, — в виде четырехугольных полупрозрачных пластин, по четыре на каждого верблюда, или в виде конусов, обернутых в циновки из пальмовых листьев. Площадка выходила прямо в пустыню, и Таор невольно подумал о порте, Эйлате или Мангалуру, где корабли торопливо готовятся к дальнему плаванию. Ибо и впрямь ничто так не напоминает монотонное, равномерное плавание по спокойному морю, как поступь каравана среди золотистых дюн, волнами уходящих к самому горизонту.
