Поль
Сыграем в Бепа? Я вполголоса произношу этот детский клич, волшебное заклинание, псевдовопрос, на самом деле являющийся окриком, требованием безотлагательно вернуться в близнецовый порядок, вершить его обряды, чтить его церемониал. Но слова эти утратили свою волшебную силу. Я проживаю наше прошлое час за часом, и все ищу, ищу, и составляю перечень того, что случилось с тобой, мой близнец, мой парнобрат, и что могло расстроить игру в Бепа, — всего того, что отложило в тебе зародыши разногласия, которым позже, много лет позже, суждено было взорвать близнецовую ячейку.
Так нахожу я воспоминание о ярморочном крещении, об этой встрече, которую я давно забыл бы, если б она так ужасно много не значила для тебя. Мой резкий, окончательный, выплеснувшийся из самого сердца отказ остался бы без следа и будущего, если бы ты, со своей стороны, не сказан «да», — о, конечно, не формальное, всем понятное «да», но, что не менее серьезно, — согласие твоей глубинной сути, проявление фатальной склонности, свойственной тебе.
Это было за несколько лет до войны. Значит, нам могло быть лет по восемь. Мы провели несколько дней в Париже, одни с Эдуардом, а когда настала пора возвращаться в Бретань, семейный автомобиль стал подавать признаки усталости, на западном выезде из Парижа, точнее в Нейи. Эдуард обратился в первую попавшуюся мастерскую. Я забыл фамилию хозяина — а скорее всего я ее даже не слышал, — но, тем не менее, ни одна деталь того вечера и той памятной ночи мною не утрачена. Речь шла о мастерской «Воздушный шар», названной так в честь уродливого бронзового монумента, поставленного на площади Тернских ворот, чтобы увековечить роль воздухоплавателей во время осады Парижа в 1871 году. Я никогда не видел человека уродливей, чем хозяин этой мастерской.
[4]
Он был гигантом. Черные гладкие волосы свисали на низкий лоб. Щербатое лицо перечеркивала оправа очков со стеклами толщиной с пресс-папье. Но особенно поражали его руки. Руки штукатура, душегуба, — с той только поправкой, что они были ни белыми, ни красными, а черными от мазута. Мы наблюдали, как он выслушивает мотор нашего старого «рено», дает короткие приказания какому-то арабу. Меня охватило отвращение, и еще смутный страх, потому, казалось, что он наделен колоссальной силой, и не только физической, но и моральной — о нет! — силой, которая жила в нем, он казался ее обителью и слугой, но он ею распоряжался. Думаю, это и называют судьбой. Да, над этим человеком довлел рок.
Ты как будто забавлялся. С легкостью, которая меня неприятно поражала, ты, казалось, готов был смеяться над всем, что было анормального в его поведении. Впрочем, долго ждать не пришлось. Плохо припаркованная «симка» мешала его передвижениям, и он вдруг схватил ее за зад, поднял и приставил к стенке. Ты посмотрел на меня, словно хотел заручиться сообщничеством, в котором я тебе отказал, и стал давиться от смеха. Но когда в следующий момент он развел руки, минуту смотрел на свои огромные перепачканные жиром клешни и гнусным жестом поднес их к лицу, чтобы понюхать, — тогда ты рассмеялся уже в открытую. Вот тогда идея фатальности стала мне очевидна еще и потому, что мне и вправду показалось, что великан читает свою ужасную судьбу по рукам, как гадалка, разве что судьба эта не была на них прописана тонкими изгибами, а громоздилась жирной грязью, черными, грубыми и неотвратимыми силовыми линиями.
Когда мы все трое вышли из гаража, я надеялся, что с этим героем кошмара покончено, хотя и было условлено, что машина вернется в наше распоряжение только назавтра в полдень. Мы пошли на почту отправить телеграмму Марии-Барбаре. Когда мы снова оказались на тротуаре, Эдуард преобразился. От радости сюрприза, предвкушения вечера, нашей свободы он весь искрился, как бокал шампанского. Милый, наивный Эдуард! Выполнив свой долг примерного мужа, отправив телеграмму в Звенящие Камни, он внезапно почувствовал себя на каникулах, в галантном настроении. Он вдыхал воздух, поглаживая пальцем усики с тонкой и хитрой улыбкой.
— Дорогие мои, — сказал он, — единственная проблема, которую нам остается решить, это найти достойный нас ресторан!
Конечно, он, специалист по хорошей кухне, привыкший с первого взгляда отделять истину от вранья в выставленном у двери харчевника меню, — нашел его довольно быстро. Обед был, по правде говоря, немного долог — а также чересчур обилен, — но от Эдуарда шло такое заразительное удовольствие, что мы и не думали скучать, и даже тут же простили ему, что пришлось по его воле и на потребу метрдотелю исполнять ненавистную роль неразличимых близнецов.
Когда мы вышли, уже стемнело. Эдуард снова со вкусом втянул ноздрями ветер. Он, видимо, уловил уже буханье оркестра, потому что сказал нам, подняв палец:
— Ярмарка! В Ненэ ярмарка! Пойдем?
И, уже ликуя, он тащил нас за собой. Решительно, в тот день удача так и шла!
Я всегда ненавидел балаганы. С пароксизмальной резкостью они воплощают разобщенность, изгнание — главную проблему моей жизни. С одной стороны, безликая толпа, затерянная в тявкающей темноте, где каждый чувствует себя тем неуязвимей, чем он более похож на заурядность. С другой — поднятые на помосты, залитые резким светом, — те, кого показывают, монстры, застывшие в одиночестве и тоске, — будь то маленькая танцовщица в жухлой пачке и с посиневшими от холода бедрами или боксер-негр с руками и мордой гориллы. Отчего ж не мы, неразличимые близнецы, предмет удивления, любопытства и забавы для всех непарных?
Ответ на этот вопрос был грубо явлен нам в тот вечер в фургоне, куда Эдуард увлек нас за собой и где демонстрировался «ряд уникальных явлений природы». Рядом с грубой подтасовкой — девочка, у которой низ туловища исчезал в чешуйчатом чехле, изображала русалку в аквариуме — два-три живых калеки — чета лилипутов, самая толстая женщина в мире, человек-змея. Но Жан-Поля, как пламя — бабочку, сразу привлекло то, что было выставлено в застекленном шкафу: отвратительная коллекция мумифицированных трупов (или будто бы таковых, потому что сегодня подозреваю, что то были манекены из воска и кожи) самых фантастических сиамских близнецов в истории тератологии. Так, можно было полюбоваться на ксифопагов, сросшихся грудинами, пиропагов, слипшихся ягодицами, мейопагов, сросшихся лбами, сефалопагов, приклеенных друг к другу затылками, и парад достигал апогея со знаменитыми Тоцци, итальянскими деродимами, имеющими на едином туловище две головы, две ноги и четыре руки.
Возможно ли, чтобы Эдуард не понял, как омерзительна эта выставка могла быть для нас? Мы стояли, прилипнув к витринам, как мухи, и я охотно верю, что ему пришлось толкать нас, чтобы оторвать от нее, и делал он это настолько же от стыда, сколько и от простого нетерпения. Но я остаюсь в убеждении, что именно эта встреча с сиамскими близнецами в первый раз подсказала тебе, мой парнобрат, что близнецовость, возможно, всего лишь увечье, уродство. Великое испытание ждало тебя в нескольких метрах оттуда.
Ты узнал его первым.
— Ой, смотрите! Хозяин мастерской!
Он сменил свой замызганный халат на темные брюки и грубую синюю рубаху, из тех, что всегда вызывают подозрение, что не стираны, потому что грязь на них не видна. Но фигура каланчи и толстые очки, когда он повернул голову к нам, были достаточны, чтобы опознать его безошибочно. Узнал ли он нас, в свою очередь? Думаю, да — тем более что парнобратья всегда обращали на себя внимание, — но он решил нас игнорировать.
