— Он в Бретани, в нашем имении Звенящие Камни. По крайней мере, должен быть там. Кто может точно доказать, что он не здесь, что не он разговаривает с вами?
— Ах, бросьте! Я слишком пьяна, чтобы разобраться в этом.
— А ведь даже трезвому это бывает трудно!
Эти намеки меня встревожили, и сквозь пелену усталости и алкоголя я в первый раз заподозрила, что соприкоснулась с какой-то зловещей тайной, которой было бы лучше не касаться, но любопытство и определенная склонность ко всему романтическому, наоборот, подтолкнули меня войти в этот Броселианский лес. И все же это было очень смутное предчувствие, которому только ночь могла придать некоторую реальность.
Жан потянул меня в другую комнату, поменьше и поукромней, чем этот имровизированный гардероб, куда в любой момент кто-нибудь мог зайти, и там я стала его «любовницей», поскольку этим устаревшим и неподходящим словом обычно называют сексуальную партнершу мужчины. («Возлюбленная» — в принципе точнее, но, возможно, звучит еще смешнее.)
Жан изучал право в Париже, впрочем не очень усердно, и я никогда не могла получить от него ответа на вопрос, каким он представляет себе будущее. Он молчал не по злой воле. Речь шла скорее о врожденной неспособности представить себя на каком-то стабильном, определенном месте. Ликвидация отцовского завода оставила ему небольшой капитал, которого, несомненно, надолго не хватит. Его легкомыслие должно было насторожить меня, так как оно ставило под сомнение любые матримониальные планы. Но оно, наоборот, сближало нас, и мы строили планы о путешествиях, которые совершим вместе. По правде сказать, брак привлекал его только в одном аспекте, он мечтал о свадебном путешествии, которое длилось бы бесконечно, так долго, что превратилось бы, мне кажется, в своего рода оседлость. Другой чертой его воображения была способность связывать меж собой путешествие и времена года, так что каждая страна соответствовала определенному сезону, каждый город — нескольким дням какого-нибудь периода. Это, впрочем, было общим местом, что прекрасно иллюстрировала песенка «Апрель в Португалии», которой радио нас тогда постоянно кормило. С Жаном часто бывало так, самые плоские банальности, рутинные мании толпы он умел преображать и придавать им высший блеск и благородство.
И в то время как вся улица распевала «Апрель в Португалии», он приобрел свою первую пластинку «Времена года» Вивальди, и, казалось, этот шедевр рыжего священника из Венеции оправдывал и подтверждал правоту заезженного мотивчика, как будто он же его и породил, в качестве своей банальной версии.
Жан изобрел для себя особый календарь — его «конкретный год», как он это называл, в котором отмечались не астрономические сведения, но капризные метеорологические события каждого месяца. Например, он накладывал друг на друга разные половины года, сближая противоположные месяцы и открывая в них, таким образом, симметрию, сходство: январь — июль (вершина лета — вершина зимы), февраль — август (холода — жара), март — сентябрь (конец зимы — конец лета), апрель — октябрь (первые почки — первые опавшие листья), май — ноябрь (подснежники — последние цветы), июнь — декабрь (свет — тьма). Он заметил, что эти пары противоположны не по содержанию, но по своему динамизму — они действуют в противоположных направлениях. Так сентябрь — март и октябрь — апрель довольно похожи по наполнению (температура, состояние зелени), тогда как их динамическая направленность (к зиме — к лету) ориентирована в разные стороны. В то же время, оппозиции январь — июль и декабрь — июнь сосредоточены на своем содержании и потому динамизм их слаб. Поэтому он старался — по непонятным для меня причинам — избегать обычного календаря, чтобы жить в контакте с тем, что есть разноцветного и конкретного в каждом времени года.
— Итак, мечтал он, мы поедем в свадебное путешествие в Венецию, город четырех времен года. Оттуда, подготовившись надлежащим образом, мы будем последовательно перемещаться в такую страну, где наилучшим образом представлено текущее время года. Например, зимой лучше всего на Северном полюсе, нет, в Канаде. Мы будем сомневаться, что выбрать — Квебек или Монреаль, выберем самый холодный город…
— Думаю, тогда это будет Квебек.
— …самый заваленный снегом, самый зимний из зимних.
— Тогда Монреаль.
Тут он вспоминал об Исландии, этом вулканическом острове, населенном овцами в большей степени, чем людьми, чье эксцентрическое местоположение — Крайний Север, край Полярного круга, — подобие вертикально расположенному крайнему Западу — заставляло его мечтать о нем. Но больше всего его привлекали белые ночи летнего солнцестояния, полночное солнце, весело сияющее над спящими и молчаливыми городами. Затем он представлял, как мы испытаем силу солнца, пылающего безумным жаром на крайнем Юге, по ту сторону Сахары, в Оггаре, или лучше в горах Тессили, еще более грандиозных, — говорил он.
Я восхищалась его способностью к выдумке, искрящейся в бесконечных монологах, в своего рода словесном гудении — довольно детском, нежном, убаюкивающем, жалостном, — я понимала, откуда оно берет свое начало; из его первой добрачной любви — из знаменитого эолийского, секретного языка, которым он разговаривал с братом. Жан, не знавший ничего кроме Парижа и Кот-дю-Нор, мог рассказывать об этих странах так, будто долго жил там. Очевидно, голова его была набита мемуарами мореплавателей и рассказами путешественников, он мог в любой момент процитировать Бугенвиля, Кергелена, Лаперуза, Кука, Дампьера, Дарвина, Дюмона д'Урвиля. Но у него был свой ключ для входа в эту воображаемую географию, и я скоро заметила, что этот ключ — метеорология. Он часто говорил мне, что в смене времен года его интересуют не регулярное возвращение одних и тех же небесных тел, а таяние снега, дожди и прояснения, следующие за ними.
— Я знаю все страны по книгам, — объяснял он, — не для того я жду нашего свадебного путешествия, чтобы разрушить мои представления об Италии, Англии, Японии. Напротив. Их нужно подтвердить, обогатить, углубить. Но вот чего я действительно жду от нашего вояжа, так это того, чтобы воображаемая картина изменилась от прикосновения чего-то конкретного и невероятного. Это нечто (не знаю — что) будет печатью неподражаемой реальности. Прикосновение не-знаю-чего мне представляется светом, оттенком неба, атмосферой, метеорами.
Он настаивал на правильном понимании того, что он подразумевал под словом «метеор». Обычно думают, что это камень, упавший с неба, — он называется метеоритом, — но Жан имел в виду все феномены, происходящие в атмосфере, град, туман, снег, северное сияние, все, чем занимается метеорология. Книгой его детства, книгой его жизни стал роман Жюля Верна «Вокруг свет за восемьдесят дней», в ней он черпал свою философию путешествий.
— Филиас Фогг никогда не путешествовал, — объяснял он. — Он типичный домосед, даже маньяк в некотором смысле. И в то же время он знаком со всей планетой, но особенным образом: по ежегодным справочникам, расписаниям поездов и пакетботов, по альманахам разных стран, которые он знает наизусть. Знание априори. Из них он вывел, что можно за восемьдесят дней объехать всю землю. Филиас Фогг — не человек, это живые заводные часы. Он — приверженец религии точности. В то же время его слуга Паспарту — опытный бродяга, перепробовавший все занятия, включая ремесло акробата. Ледяному флегматизму Филиаса Фогга постоянно противопоставлены мимическая живость и восклицания Паспарту. Филиас Фогг мог бы проиграть пари по двум причинам — оплошностям Паспарту и капризам дождя и погоды. На самом деле это не два, а одно препятствие: Паспарту, человек метеорологии, противопоставлен своему хозяину, человеку точности. Эта точность исключает не только опоздание, но и прибытие раньше срока, и поэтому путешествие Филиаса Фогга нельзя назвать пробегом вокруг света. Это доказывает эпизод с индусской вдовой, спасенной от костра, на который она должна была взойти, чтобы сгореть вместе с умершим супругом. Филиас Фогг пользуется этим случаем, чтобы истратить излишнее время, время опережения графика. Не в его интересах объехать мир за семьдесят девять дней!
