— Это для могилы Деборы, самой прекрасной могилы на свете…
Он повернулся ко мне спиной и, тяжело ступая, направился к маленькому прямоугольному свежевырытому холмику. Правильно ли я понял? Если Дебора похоронена здесь, что же означает тогда могила на кладбище континентальной Эль-Кантара? Ральф бросил охапку роз рядом с уже лежавшими там белыми большими колокольчиками в лиловых листьях, с оранжевыми гроздьями африканской немезии, все это вместе со стрелками аспарагуса вперемежку создавало на могиле хрупкий и трепещущий ковер.
— Здесь будет воздвигнута плита в форме полудиска. Это солнечные часы, что я привез из Карфагена. Я уже заказал надпись в Хумт-Суке. Только имя: Дебора. И две даты: год смерти, да. Но не дата рождения, нет. Год нашего переезда в Эль-Кантара: 1920.
Он устремил на меня взгляд своих голубых глаз, застывший и затуманенный старостью и алкоголизмом. С коротко подстриженными седыми волосами, с бычьей шеей, с кожей медного цвета и неподвижным, как маска, тяжелым и правильным лицом, он напоминал старого римского императора, изгнанного, впавшего в отчаяние, но с таким застарелым благородством во всем, что никакое несчастье не могло его унизить. Он сделал три шага и положил руку мне на плечо.
— Пойдем. Вернемся. Тани подаст нам мятный чай.
Он неловко повернулся к саду и обвел его неопределенным жестом:
— Это был сад Деборы. Теперь это сама Дебора.
Он взглянул на меня сверху, острым взглядом:
— Ты понимаешь, да? Она не только в той дыре, там. Она повсюду, в деревьях, в цветах.
Он снова двинулся к дому, молча. И опять остановился.
— Вот, ты понял. Мы приехали сюда сорок лет назад. Здесь был только песок. Дебора не просто начала создавать сад. Естественно, это дело ее рук. Но на самом деле ее ноги становились корнями, ее волосы — листьями, а тело — стволом. А я, идиот, не понимал ничего. Я думал, Дебора занимается садоводством! Дебора стала садом, самым прекрасным на свете. А когда сад был ею закончен, она ушла в землю.
Я возразил. Я вспомнил поваленные деревья, груды сорванных листьев и особенно воздушное, эолийское сердце сада — сломанное, разбитое.
— Конечно, Ральф. Но буря?
— Буря? Какая буря?
Он посмотрел на меня растерянным взглядом. Неужели он не видел очевидного? Он отрицал, что сад разрушен ветром и дождем. Он отказывался от реальности и видел только то, что хотел видеть. Это стало особенно ясно, когда, войдя в дом, мы были окружены налетевшими отовсюду курами, цесарками, павлинами. У них был свой птичий двор, но он погиб, и вот птицы хлынули сюда. Но, казалось, Ральф не замечает тяжело летающих между безделушек птиц, пачкающих ковер. Они не входят в его сознание, в его воображаемый мир. Я вдруг понял, что у меня нет шансов развеять недоразумение. Чувствуя укор совести, но не сомневаясь в результате, я произношу: «Я не Жан. Я его брат-близнец Поль». Ральф не шелохнулся. Он не слышал. Его разум решительно отторгал все новое и непонятное, что встречалось ему теперь в жизни. У него еще было много дел впереди — их хватит надолго, да еще эта метаморфоза Деборы, превратившейся в сад. Зачем я буду перечить ему? Я вспомнил недоверчивое и неожиданно враждебное лицо Хамиды — какого труда стоило ей принять этот огромный парадокс: Жан, который не был Жаном. Не было даже сомнения, что с этим стариком, замурованным в своем выдуманном мире, спорить не нужно. Я подумал о глубине своего головокружения, случившегося, когда я входил во двор дома, — оно произошло от ужаса, испытанного мной, когда я почувствовал отчуждающий свет, на этот раз здешний воздух принял меня за своего знакомого. Пока я буду находиться здесь, на острове лотофагов, я останусь узником этого сада, дома, этого человека, который мне наотрез отказывает в праве быть собой. Недоразумение имеет здесь силу закона. Не в моих силах разрушить его. Кто знает, не соглашусь ли я через некоторое время с тем, что я и есть Жан? Он упал на канапе, согнав с места и повергнув в смятение курочку фазана. Старый китаец, или вьетнамец, одетый в грязный белый костюм, поставил на стол поднос с двумя большими дымящимися стаканами мяты, полными до краев. Ральф подлил в свой бурбону. Он пил молча, уставясь в пятно на стене, размытое дождем. Он его не видел, он был слеп и к разбитым окнам, к осыпающимся потолкам, к расползшейся плесени, к вторжению животных, к очевидной гибели этого дома и роскошного оазиса, окружавшего его. Стоило исчезнуть Деборе, и с ужасающей, чудесной, магической быстротой исчезают с поверхности острова дом и оазис. Пройдет совсем немного времени, и туристы будут топтать эту землю, ставшую глухими песками, спрашивая себя — где был дом Ральфа и существовал ли он вообще.
Похоже, он догадался, о чем я думал, и произнес: «У нас была яхта для каникул. Но даже здесь, Дебора и я, мы жили как на корабле. Потому что окружающая пустыня — как море. А мы построили за сорок лет корабль. Ты видишь, это одновременно — и рай земной, и Ноев ковчег». И он протянул руку к золотому фазану, который увернулся, ударив крыльями.
* * *
Став пленником самозванства, вчера вечером я встретил неожиданную проблему: где комната Жана, моя комната? Я не мог задать этот вопрос ни Ральфу, ни Танадзаки, ни Фариду, ни маленькому Али, ездившему ежедневно за провизией на деревенский рынок на велосипеде с прицепом. Я придумал такую уловку: попросил Фарида принести в мою комнату еще одно одеяло, объяснив эту просьбу похолоданием. Но эта скотина обманула мою бдительность, доложив уже через четверть часа, что просьба выполнена. Я был вынужден инспектировать комнаты одну за другой, чтобы выяснить, куда он отнес одеяло, да еще с помощью одной только керосиновой лампы, так как электричество после бури не работало. По правде сказать, поиски упростились потому, что все комнаты были в грязи и беспорядке. Кошки и птицы по-братски устроились на коврах и на кроватях, насквозь промокших от дождя, спать в них было невозможно. Наконец я нашел убежище в библиотеке — в маленькой восьмиугольной комнате, с куполом вместо потолка, с полками по стенам. Я собрал белье с трех кроватей, чтобы устроить себе постель на довольно удобном канапе. Рано утром я был разбужен зеленоватым и дрожащим светом, пробивающимся через листву, заслонявшую два маленьких окна. Позднее луч солнца пересек плитки мраморного черно-белого пола, указав на восьмиконечную звезду, в центре которой стоял фрагмент изуродованной статуи — отбитая голова Нептуна с пустыми глазницами. Я осмотрел полки. Древние и классические книги — Гомер, Платон, Шекспир, великие авторы нашего века — Киплинг, Шоу, Шпенглер, Кайзерлинг, но также и послевоенная французская продукция — Камю, Сартр, Ионеско — свидетельство, что Дебора в глубине пустыни знала обо всем, все читала, все понимала.
Хотя эта комната меньше всех пострадала от стихийного бедствия, поглотившего дом, она больше всех была погружена в тяжелую меланхолию. Старые переплеты и пожелтевшая бумага источали запах тонкой плесени и мертвого духа. Это был некрополь ума и гения, пепел двухтысячелетней мысли, поэзии и театра. Как после атомной катастрофы.
Все это отчаяние выражало очевидный смысл. Чета непарных, в силу диалектики, не может без самозванства замкнуться в клетке и презирать время и общество. Подобно Александру — нашему скандальному дяде, — Ральф и Дебора узурпировали то, что является привилегией братьев-близнецов.
