Озрен Караман смотрел на меня с изумлением. Неожиданно я смутилась.
— Прошу прощения, вы, конечно, все это знаете. Но для меня это вроде наваждения, и стоит мне начать…
Кажется, я усугубила впечатление, а потому замолчала.
— Дело в том, что мне дали всего неделю, поэтому я дорожу каждой минутой. Хотела бы приступить… Сегодня она будет в моем распоряжении до шести?
— Нет, не совсем. Мне придется взять ее за десять минут до наступления этого часа, до пересменки банковской охраны.
— Хорошо, — сказала я и подвинула стул ближе к книге.
Мотнула головой в другой конец длинного стола, где сидела охрана:
— Может, несколько человек убрать отсюда?
Он помотал лохматой головой:
— Боюсь, нам всем придется остаться.
Я невольно вздохнула. Моя работа имеет отношение к предметам, а не к людям. Мне нравятся материалы, из которых делают книги. Я их знаю: блеск и структуру бумаги, и природные минеральные пигменты, и смертельные токсины древних красок. Мучной клейстер… Да я за него порву любого. Я полгода провела в Японии, училась его составлять.
Особенно я люблю пергамент. Он такой прочный, может прожить несколько столетий, и в то же время такой нежный, что его можно уничтожить одним неловким движением. Одна из причин, по которой мне досталась эта работа, заключается в том, что я написала уйму статей о пергаменте. По одному размеру и расположению пор на лежащем передо мной пергаменте я могу сразу сказать, изготовлен ли он из шкур исчезнувших на настоящий момент испанских горных овец, отличавшихся густой шерстью. В Арагоне или Кастилии можно сделать датировку рукописи, если знаешь, какая порода овец была в то время на рынках.
Пергамент — это в принципе кожа, но по виду и на ощупь он отличается от нее. Все дело в кожных волокнах, изменившихся при натягивании. Намочите его, и волокна вернутся в прежнюю трехмерную форму. Меня волновали конденсация внутри металлического ящика и проблемы, вызванные транспортировкой. Кажется, мои тревоги были напрасны. Я заметила несколько страниц, подвергшихся некогда воздействию воды. Под микроскопом увидела россыпь кубических кристаллов, которые узнала: солянокислый натрий, всем известная поваренная соль. Вода, испортившая книгу, вероятно, была соленой. Такая вода во время седера символизирует слезы египетских рабов.
Конечно же, книга — это нечто большее, чем сумма материалов, из которых она изготовлена. Это — творение рук человека и его разума. Позолотчики, огранщики камней, писцы, переплетчики — все это люди, с которыми я чувствую себя легче всего. Иногда без слов эти люди обращаются ко мне. Они позволяют мне увидеть, каковы были их намерения, и это помогает мне в работе. Я беспокоилась, что хранитель, с его честностью и добросовестностью, или полицейские, тихо переговаривающиеся по рации, не пустят ко мне моих дружелюбных духов. А мне нужна была их помощь. У меня было столько вопросов.
Прежде всего, большинство книг, таких как эта, с иллюстрациями, выполненными дорогими красками, изготовлялись для дворцов или соборов. Но Аггадой пользовались только дома. Слово образовано от еврейского корня hgd — «говорить» и произошло оно от библейской заповеди, которая учит родителей рассказывать детям историю Исхода. Этот «рассказ» сильно разнится: на протяжении столетий каждая еврейская община рассказывает на семейном празднике собственный вариант.
Никто не знает, почему эта Аггада проиллюстрирована многочисленными миниатюрами: ведь большинство евреев считали изобразительное искусство нарушением закона. Кажется невероятным, что еврей способен обучать живописи. Стиль напоминал работы христианских иллюстраторов. Тем не менее на большинстве миниатюр библейские сцены изображены в соответствии с иудейским богословским толкованием и Мидрашом.
Я перевернула страницу и всмотрелась в иллюстрацию, возбуждавшую у ученых больше всего вопросов. Это была домашняя сцена. Еврейская семья (испанские евреи, судя по платью) сидит за седером. Мы видим ритуальную еду: мацу, олицетворяющую пресный хлеб, который в спешке испекли евреи накануне бегства из Египта, жареную ногу, заставляющую вспомнить о пролитой на пороге крови ягненка, после чего ангел смерти вошел в еврейские дома. Отец, по обычаю, полулежит, и эта поза показывает, что он свободный человек, не раб; мелкими глотками пьет вино из золотого кубка, а подле него поднимает чашу маленький сын. Мать, в красивом платье и украшенном драгоценными камнями головном уборе, спокойно сидит за столом. Возможно, эта сцена была списана с семьи, заказавшей Аггаду. Но за столом сидит еще одна женщина. Ее черную кожу оттеняет платье цвета шафрана, она держит кусок мацы. Одета она слишком хорошо для прислуги, и наравне со всеми она участвует в ритуале. Эта африканка целое столетие приводила в недоумение ученых.
Медленно, целеустремленно изучала я книгу и делала заметки о состоянии каждой страницы. Каждый раз, переворачивая страницу, проверяла и поправляла раму, удерживающую книгу. Не повреди книге — закон консерватора. Но люди, владевшие этой книгой, пережили немало страданий: погромы, преследование инквизиции, изгнание, войны.
Дойдя до конца текста, написанного на иврите, увидела запись, сделанную на другом языке и другой рукой: «Revisto per mi. Giovanni Dom. Vistorini. Anno Domini 1609». Латынь, написанная в венецианском стиле, переводится как: «Просмотрено мною. Джованни Дом. Висторини. В год Господа нашего 1609». Если бы не три слова, помещенные туда официальным цензором папской инквизиции, то книгу уничтожили бы в тот год в Венеции, и она никогда не пересекла бы Адриатику и не оказалась на Балканах.
— Почему ты спас ее, Джованни?
Я озадаченно нахмурилась и подняла взгляд. Передо мной стоял доктор Караман, библиотекарь. Он смущенно пожал плечами, извиняясь за непрошенное вмешательство, но удивилась я тому, что он вслух произнес то, что я подумала. Никто не знал, как и что происходило и почему книга пришла в этот город. Согласно товарному чеку 1894 года библиотеке ее продал некто по имени Коэн. Но никто не догадался расспросить продавца. И со Второй мировой войны, когда две трети евреев в Сараево были убиты, а их квартал разграблен, в городе не осталось никого из тех Коэнов, так что и спросить было некого. Библиотекарь-мусульманин спас книгу от нацистов, но подробности ее истории немногочисленны и противоречивы.
После предварительного осмотра я включила широкоформатную камеру и начала фотографировать каждую страницу, чтобы сделать точный отчет о состоянии книги и только потом приступать к консервации. После того, как с консервацией будет закончено, но прежде, чем сделают новый переплет, я снова сфотографирую каждую страницу. Негативы отправлю Амитаю в Иерусалим. Он напечатает высококачественные фотографии для музеев мира и организует факсимильное издание, которым смогут любоваться обычные люди. Как правило, такие фотографии делает специалист, но ООН не хотела искать другого эксперта: это вызвало бы проволочку, поскольку его кандидатуру должен был рассматривать город. Потому я согласилась сделать все сама.
Я расправила плечи и потянулась за скальпелем. Села, подперев подбородок ладонью, другую руку занесла над переплетом. Перед началом работы каждый раз испытываешь минутное сомнение. Солнечный луч отразился от стального лезвия, и я вдруг вспомнила о матери. Если бы она промедлила, как я сейчас, пациент умер бы на столе. Но моя мать, первая в истории Австралии женщина — заведующая отделением нейрохирургии никогда в себе не сомневалась. Ей было плевать на условности ее времени: она выносила и родила ребенка, не удосужившись выйти замуж за его отца, и даже имени этого человека ни разу не упомянула. До сих пор я не знаю, кто тот человек, которого она любила? Человек, которого использовала? Последнее было более вероятно. Она думала, что воспитает меня по своему образу и подобию. Ничего похожего. Мать светлокожая и загорелая, как теннисистка. Я смуглая и бледная, как гот. Она любит шампанское, я предпочитаю пиво из банки.
