Ему исполнилось двадцать восемь, и жизнь изменилась. У него стало портиться зрение. Обнаружили опухоль, которая давила на зрительный нерв. Для устранения опухоли требовалась рискованная операция. Через несколько дней он умер от «послеоперационных осложнений».
В некрологах не было упомянуто имя нейрохирурга, делавшего операцию. В то время в Австралии не разрешалось публиковать имена врачей по этическим соображениям. Хотя я и не знала наверняка, но подозревала, что мама в свои тридцать лет уже не сомневалась, что может справиться с его трудной опухолью. Но делала ли она эту операцию? Если делала, то пошла против устоявшейся традиции: врачи не оперируют тех, с кем они эмоционально связаны.
Сара Хит и Аарон Щарански были любовниками. На момент операции она была на четвертом месяце беременности. Ждала от него ребенка.
— Ты думаешь, я не любила твоего отца?
Ее лицо выражало изумление. Словно я сказала ей, что видела в ванне гиппопотама. Я вернулась в больницу из библиотеки. Она спала, когда я вошла в палату, и я еле сдерживалась, чтобы не разбудить ее. Когда она, наконец, открыла глаза, я атаковала ее вопросами. За вопросами следовали ответы и долгие паузы. Это был самый долгий разговор, который у нас когда-либо был, исключая ссоры.
— А что еще я могла подумать? Ты его никогда не упоминала. Ни разу. И когда, наконец, я решилась тебя спросить, ты просто отвернулась от меня, а на лице у тебя было написано отвращение.
Память о том моменте до сих пор отравляла мне душу.
— Знаешь, долгое время после этого я была убеждена, что тебя изнасиловали или что-то в этом роде…
— Ох, Ханна…
— И мне стало ясно, почему ты меня терпеть не можешь.
— Не пори ерунду.
— Я… думала, что напоминаю тебе его.
— Да, напоминаешь. С первой минуты своего рождения ты была на него похожа. Ямочка, форма черепа, глаза. Когда у тебя отросли волосы, они оказались точно такими же — и по цвету, и по структуре. Выражение лица, когда ты задумываешься. У него был тот же взгляд, когда он писал картины. И я думала: «Ну ладно, она похожа на него, но будет такой, как я, потому что она со мной. Ведь я ее воспитываю». Но ты оказалась другой. Интересовалась тем, что любил он. Всегда. Ты даже смеешься, как он, и, когда сердишься, тоже очень на него похожа. Каждый раз, когда я смотрела на тебя, думала о нем…
А потом, когда ты повзрослела, ты так меня стала ненавидеть… Я решила, что это мне в наказание.
— Наказание? Что ты этим хочешь сказать? За что тебя наказывать?
— За то, что я его убила, — сказала она срывающимся неожиданно тонким голоском.
— Ну мама, ради бога! Кто мне всегда говорил, чтобы я не драматизировала событий? Потеря пациента не означает убийство.
— Он не был моим пациентом. С ума ты что ли сошла? Неужели, прожив со мной всю жизнь, ты так ничего и не узнала о медицине? Ну какой врач станет оперировать человека, которого он страстно любит? Разумеется, операцию делала не я. Я провела обследование, поставила диагноз. Он жаловался на зрение. У него была опухоль. Доброкачественная, медленно растущая, не угрожавшая жизни. Я порекомендовала облучение, и он попробовал его, но зрение продолжало ухудшаться. Он хотел операцию, согласен был на риск. И я порекомендовала ему Андерсена.
Легендарный Андерсен. Я слышала это имя всю свою жизнь. Мама обожала его.
— Ну вот, ты направила его к лучшему врачу. За что же ты себя винишь?
Она вздохнула.
— Ты не понимаешь.
— Ты могла дать мне шанс.
— Ханна, у тебя был шанс. Давно.
Она закрыла глаза, а я сидела, поеживаясь. Не могла поверить, что мы снова начали ссориться. Только не сейчас, ведь мне так много нужно узнать.
На улице темнело, но в больнице это было незаметно. В коридоре скрипели тележки, пикали пейджеры. Может, на нее подействовали лекарства и она снова уснула? Но тут она пошевелилась и заговорила. Глаза по-прежнему были закрыты.
— Когда я подала заявление в аспирантуру и сказала, что хочу заниматься нейрохирургией, мне отказали. Прямо заявили, что я напрасно потрачу время, потому что выйду замуж, нарожаю детей и не буду практиковать.
Ее голос стал громче и тверже. Видно было, что мыслями она там, в той комнате, смотрит на мужчин, отказывающих ей в будущем, которое она себе наметила.
— Но третий эксперт был председателем отделения. Он знал, что у меня самые высокие оценки на курсе и я каждый раз отличалась, будучи интерном. Он сказал мне: «Доктор Хит, я хочу задать вам только один вопрос: есть ли на свете то, чем вы хотите заниматься помимо нейрохирургии? Если ответите утвердительно, я не подпишу ваше заявление».
Она открыла глаза и посмотрела на меня.
— Я не сомневалась ни секунды, Ханна. Ничего другого для меня не существовало. Не хотела замуж. Не хотела ребенка. Готова была отбросить все обыкновенные, нормальные желания. Хочу, чтобы ты поняла это, Ханна. Поняла бы, как это увлекательно — уметь делать это… самые сложные операции. Чтобы и ты осознала, что хирургия — главное дело на свете. Знать, что на кончиках твоих пальцев мысли человека, его личность. Я не просто спасаю жизни, Ханна, я спасаю то, что делает нас людьми. Спасаю души. Но ты никогда…
Она снова вздохнула, и я поерзала на стуле. Миссионер вернулся читать проповедь. Сколько раз я слышала все это и знала, чем все закончится. Но неожиданно она сменила тему.
— Когда я забеременела, то разозлилась сама на себя. У меня не было желания иметь детей. Но Аарон пришел в восторг, он и меня вдохновил.
Она смотрела на меня, и ее голубые глаза начали наливаться слезами.
— Мы, Ханна, были странной парой. Он был бунтарем, не признающим авторитетов, левым, из тех, что кидаются помидорами, а я была…
Она замолчала. Руки нервно теребили простыню, разглаживали несуществующие складки.
— Пока не встретилась с ним, ни разу не поднимала глаз. Ни одной минуты не тратила на то, что мешало мне стать врачом, а когда стала им, стремилась стать лучшим специалистом. Он познакомил меня с политикой, природой, искусством. Я не верю в такие вещи, как любовь с первого взгляда и все такое, однако именно это с нами случилось. Никогда не испытывала ничего подобного. И после него — тоже. Он появился в моей операционной, и я сразу все поняла.
В палату вошла нянечка, толкая перед собой тележку с чаем. Мамины руки так дрожали, что я держала перед ней чашку. Она сделала несколько глотков и махнула рукой.
— Американцы не умеют готовить приличный чай.
Я взбила подушки, и она села, поморщившись от усилия.
— Может, хочешь, чтобы я их о чем-то попросила?
Она покачала головой.
— Болеутоляющих и так больше, чем нужно, — сказала она. Глубоко вздохнула, набираясь сил, и продолжила: — В тот первый день, когда я пришла домой, меня ждала картина, та, что висит у нас в гостиной.
