— Что ж, в проницательности ей не откажешь, — сказала я.
Мой голос, к несчастью, дрогнул, да и губы затряслись. Как же это жестоко! Жестоко по отношению к Далиле, которой, должно быть, хотелось кинуться к внучке. Ведь это единственное, что осталось ей от сына. И жестоко по отношению ко мне. Я выросла бы совсем другим человеком, если бы у меня была семья.
— Но почему моя мама поддерживала с вами контакт? Почему накануне они оказались вместе?
— Имущественные дела. Имущество Аарона, она хотела создать фонд Щарански.
— Ну, конечно, — сказала я.
Это был один из попечительских советов мамы. Ее все время приглашали в советы, корпорации, благотворительные организации, однако мне казалось, что она ими не интересуется. Фонд Щарански всегда казался лишним, никак с нею не связанным.
— Аарон назначил Далилу и Сару попечителями. Должно быть, хотел таким образом их сблизить.
К нему подошла какая-то женщина, и Иона повернулся поговорить с нею. Я уставилась на фотографии на книжных полках. Их было несколько, в простых серебряных рамках. На одной фотографии запечатлена была молодая Далила в белом платье из органзы с воротником, усыпанным серебряными блестками. У нее были огромные темные глаза. Они светились от волнения. Должно быть, от волнения перед событием, для которого так нарядилась. Была и фотография Аарона. Он был снят в студии перед мольбертом. Отец разглядывал холст, как если бы в студии не было фотографа. Были и семейные групповые снимки. Должно быть, бар-мицва, обрезание… Красивые люди, улыбающиеся глаза. Они обнимали друг друга за плечи. Сразу видно, что им приятно быть вместе.
Они так тепло ко мне отнеслись: закормили вкусностями, затискали. Я не привыкла к тому, что меня обнимают. Старалась представить себя одной из них, наполовину русской еврейкой. Человеком, который мог бы называться Ханной Щарански.
На стеклянном столе стояла бутылка водки, и я то и дело прикладывалась к ней. Потеряла счет выпитым рюмкам. Все говорили о Далиле. Жена Ионы рассказывала, что, когда только что вышла за него замуж, Иона утверждал, что ее шарики из мацы не похожи на мамины.
— Я пыталась взбивать белки отдельно, вручную, бережно смешивала их с мукой и делала воздушные, очаровательные шарики, но нет: они так и не стали похожи на шарики Далилы. И однажды я плюнула и просто побросала все в блендер. Шарики превратились в мячики для гольфа. Такие же твердые. И что, ты думаешь, сказал Иона? «Совсем как у Далилы».
Последовали и другие рассказы в том же духе. Далила не была типичной еврейской матерью или бабушкой. Сын Ионы, парень чуть моложе меня, говорил о том, как впервые родители оставили его на уик-энд с бабушкой Далилой.
— Она встретила меня у дверей с двумя цыплятами, завернутыми в фольгу. Сунула их мне и сказала: «А теперь иди домой и проведи этот уик-энд со своими друзьями. Только ничего не натвори. Не подведи себя и меня». Исполнила мечту четырнадцатилетнего подростка.
Иона и его жена в притворном ужасе закрыли лица руками.
— Если бы мы знали…
Вскоре я сказала, что мне пора идти. Сослалась на то, что пойду к маме, хотя не собиралась этого делать. Но мне надо было уйти. От водки у меня немного кружилась голова, но дело было не в этом. Нужно было переварить информацию, которой меня лишили на тридцать лет. Как и любви.
Когда дошла до отеля, новые противоречивые чувства, охватившие меня с момента материнской автокатастрофы, превратились в знакомый комок злости, который я носила в себе почти всю свою жизнь. Оказывается, она была женщиной, способной на большую любовь. Да, она страдала. Потеряла любовь своей жизни и испытывала чувство вины. К тому же и я оказалась далеко не безупречна. Проявляла эгоизм и юношескую нетерпимость. Но это еще не все. Она приняла решение, а платить за него пришлось мне.
Я пошла в ванную, и меня вырвало. Этого со мной не случалось — по крайней мере, после выпивки — со студенческих времен. Легла на кровать с мокрым полотенцем на лице и пыталась не обращать внимания на то, что комната плыла перед глазами. Заболела голова, и я решила, что не стану отменять свой доклад в Галерее Тейт. Пусть о маме заботятся врачи. Они точно будут заботиться. Мама всегда ставила свою работу на первое место…
И он — тоже. Голос в моей голове был ее голосом. Именно он предпочел любви работу. Ему не следовало рисковать своей жизнью и решаться на опасную операцию. У него было все. Любимая, семья. Должен был родиться ребенок. Но работа была важнее всего.
Да пошли они оба! Пусть поступают, как хотят.
Похмелье было сильным. Вот уж чего никому не пожелаю в течение семичасового перелета. Хорошо хоть, что миллионер снова обо мне позаботился. Я взяла кусок лосося, предложенный мне стюардессой, и подумала о тех несчастных, что, сидя на дешевых местах, довольствуются тощей курятиной и резиновыми макаронами. Но даже в салоне первого класса еда никуда не годится. Рыбу явно передержали на гриле. Все, чего мне хотелось, это воды. Пока ждала, когда заберут поднос, взяла маленькую пластиковую солонку, высыпала на ладонь несколько кристаллов. После несчастья с мамой я не вернулась в лабораторию Раза. Когда я не появилась, он решил, что я на него зла, и сделал анализ без меня в знак раскаяния. Оставил записку в моем отеле. Я вынула ее и положила на стоявший передо мной столик.
Ты была права: NaCl. Но соль морская. Как они делали кошерную соль в XV веке? Морские приключения? Возможно, Барселона и Венеция??? Извини за то, что вчера повел себя как осел. Дай знать, как идут дела. Твой приятель, Крыса Раз.
Я улыбнулась. Раз в своем репертуаре. Снова в поиске зебры. И, конечно, увлечение кораблекрушениями заставило его подумать о морской катастрофе. Впрочем, прислушаюсь к его совету и подумаю над этим. Кстати, как получают кошерную соль? Понятия не имею. Наметилась еще одна линия исследования, еще одна нить. Возможно, джинн из книги позволит мне разгадать загадку.
Высыпала белые гранулы на подвядший капустный лист. В тысячах футов подо мной вздымались соленые волны невидимого океана.
Соленая вода
Барселона, 1492
Слово Бога сверкает,
Подобно серебру или золоту.
Когда звучит это Слово,
Сверкает оно, яркое, всеобъемлющее,
воистину Абсолют.
Израиль зрит это Слово,
Летящее в пространстве,
И буквы его словно вырезаны
на каменных плитах.
Зогар
Давид Бен Шушан не был грубияном, просто ум его был занят более высокими вещами. Жена, Мириам, часто ругала его за то, что он, проходя по базару в двух шагах от ее сестры, не удостаивал ее даже кивком, а также за то, что тот не слышал, как торговцы макрелью предлагали ему купить у них рыбу за полцены.
Он не мог бы объяснить, как случилось, что он заметил юношу, который в отличие от попрошаек и коробейников просто молча сидел и смотрел на лица проходивших людей. Может, именно эта неподвижность и привлекла внимание Бен Шушана. В шуме и гаме рынка он один был тих и спокоен. А может, дело было не в этом. Вероятно, тонкий луч зимнего солнца упал на золото, и оно вспыхнуло.
