Взял турецкое перо и окунул его в чернила. «Это хлеб скорби, — огненные буквы, казалось, прожгли пергамент, — который ели отцы наши в земле Египетской. Тот, кто голоден, пусть войдет и поест…»
Желудок Бена Шушана заворчал, пожаловавшись на пропущенный завтрак.
«Кто нуждается, пусть войдет и отпразднует…»
Многие в этом году нуждались, и все из-за налогов, установленных королем и королевой, ибо войны на юге не кончались. Бен Шушан попытался осадить мчавшиеся во весь опор мысли. В его мозгу должны быть только святые буквы. Пусть не отвлекают его насущные заботы. Он снова прошептал слова молитвы, стараясь успокоиться. Рука написала «шин», букву, означающую причину. Какая причина может быть в постоянной войне с арабами? Разве мусульмане, евреи и христиане не делили друг с другом сотни лет эту землю в согласии? Как говорится, христиане поднимают армии, мусульмане — дома, а евреи — деньги.
«В этом году мы здесь, а в следующем — в стране Израиля».
Этот год мы здесь, благодарение дону Сеньору и дону Абрабанелю. Да прославятся их имена. Они ослепили глаза Фердинанда золотом и отвернули королевские уши от злобного бормотания завистливых горожан…
«В этом году рабы…»
Бен Шушан подумал о рабе, прислуживавшем глухонемому парню. Как бы хотел он поговорить с ним, узнать историю появления этих чудесных миниатюр. Рука писца двигалась от бутылки с чернилами к пергаменту, а воображение создало худую черную фигуру, бредущую с посохом по пыльной желтой дороге к селению из глинобитных домов, к семье, считавшей его мертвым. Что ж, возможно, он и в самом деле уже умер, либо его заковали в кандалы, и теперь он стирает в кровь руки веслом на галере.
Шушан продолжал работу, пока не стемнело. Старался не отвлекаться, выводил букву за буквой. В сумерках попросил Воробышка принести ему чистую одежду и пошел в микву, надеясь, что ритуальным погружением очистит себя от дневной суеты и откроет сознание для святой работы. Вернулся освеженный, попросил Воробышка налить в лампу масла, чтобы ночью продолжить работу. Мириам почуяла запах и вылетела из дома, как оса, закричала о цене на масло. Но Давид ответил ей с непривычной резкостью, и она ушла, бормоча себе что-то под нос.
Произошло это, когда на черном небе заблистали звезды. Причиной тому стали его добровольный пост, холод и сияние лампы. Буквы вдруг поднялись и закружились волшебным колесом. Рука летала над пергаментом. Каждая буква пылала огнем, танцевала и устремлялась в космические выси. А затем буквы слились в один большой костер, из которого вылетели всего четыре, означавшие снятое имя Всевышнего. Бен Шушан не перенес мощи и сладости этого и упал без чувств.
Когда Рути нашла его утром, отец лежал без сознания под своим письменным столиком. Иней выбелил ему бороду. Но текст, каждая буква и слово в нем были совершенством. Он написал больше страниц, чем сделал бы другой писец за неделю усердного труда. Рути уложила отца в постель, но днем он, несмотря на уговоры, поднялся и снова приступил к работе. Его рука снова стала рукой обычного писца, мозг замкнулся на земных мыслях, но сердце помнило прикосновение ночного чуда. Это чувство осталось с ним и на следующий день. Текст продвигался успешно.
На четвертый день, когда работа близилась к завершению, во входную дверь легонько постучали. Бен Шушан недовольно цыкнул. Рути неслышными птичьими шагами подскочила к воротам и отодвинула засов. Когда узнала стоявшую там женщину, выпрямилась, дрожащими руками поправила на голове платок. Повернулась к отцу, и он увидел ее расширившиеся испуганные глаза.
Женщина шагнула через порог. Бен Шушан в бешенстве откинул перо. Как посмела она, та, чье имя он не хотел произносить, как посмела прийти к его дому? Его гнев подействовал на пустой желудок. Словно кислота, вызвал резкую боль. Рути, испуганная выражением его лица, помчалась прочь от ворот, к дому.
Женщина заговорила медоточивым голосом шлюхи.
Не желая слушать ее, Бен Шушан пробормотал на иврите:
— «Сотовый мед источают уста чужой жены, и мягче елея речь ее; но последствия от нее горьки, как полынь»
[27]
.
Это были последние слова, которые он сказал сыну — своему сыну, в котором души не чаял! — прежде чем тот ушел креститься, а потом — к алтарю. Два года прошли, но до сих пор память о мальчике разрывала ему сердце. И вот она перед ним, причина его разбитого сердца, произносит имя, которое в его доме более не звучало.
— Нет у меня сына! — закричал он, повернулся к ней спиной и пошел за Рути в дом.
Два шага, и он остановился. Что она сказала?
— Ночью приходил альгвазил вместе с судебным приставом. Муж сопротивлялся, и они избили его. Когда он закричал, они сунули ему в рот кляп. Один держал его за руки, а другой тисками раскрывал рот. Я боялась, что ему сломают челюсть.
Она плакала. Он слышал это, потому что в ее голосе больше не было меда. Он все еще не мог заставить себя взглянуть на нее.
— Они держат его в Каса Санта. Я ходила туда, хотела узнать, в чем его обвиняют и кто на него заявил, но они набросились на меня. Сказали, что я виновна в том, что испортила христианскую кровь: ношу ребенка от еретика-маррана
[28]
. Я трусиха, потому что ушла оттуда, убежала. Я не могу перенести мысли о том, что ребенок может родиться в застенках инквизиции. Пришла к вам, потому что не знаю, куда еще обратиться. У моего отца нет денег на выкуп.
Медовый голос прозвучал тонко и жалобно, как у девочки.
И тут Давид Бен Шушан посмотрел на нее, а потом на ее большой живот. Судя по всему, ей скоро рожать. В этот момент он испытал прилив любви и ощущение потери, потрясшие душу. Его внук не будет евреем. Покачиваясь, словно пьяный, он прошел через дворик и захлопнул тяжелую деревянную дверь перед залитым слезами лицом.
Молодой человек говорил с трудом. Когда они отвинтили тиски, вместе с кляпом изо рта выскочили четыре зуба. Губы были разорваны с обеих сторон, и, когда он открывал рот, чтобы ответить, по подбородку и на запачканную одежду стекала струйка крови. Он пытался поднять руку и утереть рот, но мешали наручники.
— Как я могу признаться, падре, если вы не говорите, в чем меня обвиняют?
Они притащили его сюда прямо в пижаме, и он дрожал. Комната в Каса Санта была без окна, стены занавешены черной тканью. Помещение освещал скудный свет шести свечей, поставленных с обеих сторон от картины с распятым Христом. Стол тоже был накрыт черной скатертью.
Лицо инквизитора скрывалось в проеме капюшона. Видны были только бледные руки, кончики пальцев, прижатые под невидимым подбородком.
— Рубен Бен Шушан…
— Ренато, отец. При крещении мне дали имя Ренато. Меня зовут Ренато дель Сальвадор.
