— Рубен Бен Шушан, — повторил священник, словно он его не услышал. — Ты поступишь хорошо, если признаешься ради своей бессмертной души и…
Он сделал длинную пазу, легонько постучал кончиками пальцев.
— И ради смертного тела. Ибо если добровольно не расскажешь мне о своих грехах, сделаешь это в другом месте.
У Ренато похолодело в груди. Он прижал закованные руки к животу. Хотел сглотнуть, но слюны не было. Его голос звучал хрипло.
— Я понятия не имею, в чем провинился.
В центре помещения писец скрипел пером. Он записывал каждое слово Ренато. Этот звук перенес Ренато домой. Ему слышался скрип пера по пергаменту. Но его отец писал только возвышенные слова. Не то, что этот человек, чья работа — записывать отчаянные вопли и жалобы арестантов.
Из глубины капюшона до него донесся преувеличенно тяжкий вздох.
— Зачем ты это с собой делаешь? Признайся, и дело с концом. Многие так поступали и уходили отсюда. Лучше принять епитимью на год-другой, чем принести свою жизнь на костер.
Ренато простонал. Он помнил горький дым последнего аутодафе. День был сырой, и запах горелой плоти застыл над городом. Огню предали шестерых. Трое, сознавшись в ереси в последний момент, были задушены, прежде чем вспыхнуло пламя. Остальных сожгли живьем. Их крики до сих пор вторгались в его сон.
Снова из-под капюшона послышался громкий вздох. Взмах белой руки. Из тени вышел третий человек, высокий, в кожаной маске.
— Воды, — сказал священник, и человек в маске кивнул.
Священник поднялся и вышел из комнаты. Огромный человек подошел к Ренато и грубо содрал с него пижаму. Рубен Бен Шушан провел свою юность как ученик, он сидел согнувшись над пергаментами и старался перенять профессию отца. Но с тех пор как два года назад он стал Ренато, он работал каждый день на улице. Занимался тяжелым физическим трудом в роще отца Розы либо выжимал оливковое масло. Он не был крупным человеком, но руки его стали сильными, мускулистыми и загорелыми. И все же, стоя обнаженным рядом с человеком в капюшоне он казался совсем мелким. На плечах его расцвели синяки, доставшиеся от стражника.
Охранник грубо толкнул его вперед. Они вышли из черной комнаты, спустились по ступеням в камеру дознания. Ренато увидел лестницу, прислоненную к большому каменному бассейну. На ней все еще болтались окровавленные веревки, которыми привязывали предыдущего пленника. Увидел деревянные крючки, которые воткнут ему в ноздри. От страха он не совладал со своим сфинктером, и помещение наполнилось вонью.
Давид Бен Шушан тщательно подготовился. Надел самую необтрепанную тунику, расправил воротник плаща, так чтобы длинный капюшон с обеих сторон красиво ниспадал на плечи. Рути, утерев слезы, штопала маленькую дырку в единственной паре отцовских носков.
— Дай сюда, глупая девчонка, — сказала Мириам, выхватывая у нее носок.
Руки Рути огрубели от разделки шкур и были не так ловки, как у матери, при выполнении тонкой работы. Мириам быстро соединила порванную ткань такими мелкими стежками, что их невозможно было заметить.
— Поторапливайся! — сказала она и бросила носок мужу. — Кто знает, что они сейчас делают с моим мальчиком!
— Нет у тебя никакого мальчика, — грубо сказал Давид. — Не забывай этого. Мы сидели шиву
[29]
по нашему сыну. Я сделаю то, что могу, для чужого человека, попавшего в беду.
— Говори так, если тебе от этого легче, дурак! — воскликнула Мириам. — Хватит прихорашиваться.
Давид пошел по узкому переулку к дому брата. К горлу подступала тошнота. Никогда еще не чувствовал он так сильно своей бедности. Каждый иудей и каждый выкрест знал, что инквизиция больше заботится о наполнении королевского кошелька, чем об очищении испанской церкви. Стоило заплатить большой штраф, и заключенные могли уйти из Каса Санта, хромая или лежа на носилках, в зависимости от того, как долго они сидели в тюрьме. Но захочет ли Иосиф заплатить такую сумму за отступника-племянника, которого собственный отец объявил мертвым?
Давид был так погружен в собственный позор и горе, что, оказавшись перед воротами красивого дома брата, не заметил, что внутри творится суматоха. У Иосифа, гордившегося своим благополучием, в доме обычно стояла тишина, и вышколенные слуги вели себя прилично. Но в этот раз двор звенел от взволнованных голосов. «Какое же сегодня число? — подумал Давид. — Да нет, свадьба состоится в следующем месяце, а стало быть, эта возня не означает приготовлений к празднеству». Привратник брата узнал его и впустил. Давид увидел, что лучший мерин Иосифа выведен из конюшни, и к путешествию подготовлены лошади охранников и слуг.
В этот момент из дома вышел сам Иосиф, одетый в дорожное платье. Он озабоченно о чем-то говорил с усталым человеком, по всей видимости только что вернувшимся из путешествия. Давид узнал в нем секретаря дона Исаака Абрабанеля. Поначалу Иосиф так был поглощен разговором, что рассеянно глянул на брата, стоявшего среди суетившихся слуг. Но, когда его взгляд вернулся к ссутулившейся фигуре, лицо его смягчилось. Иосиф Бен Шушан любил и уважал своего набожного младшего брата, хотя положение в обществе ставило между ними барьер. Он протянул ему руку и крепко обнял.
— Брат! Что привело тебя сюда? Отчего у тебя такой похоронный вид?
Давид Бен Шушан репетировал свою просьбу всю дорогу, но сейчас у него точно язык связало. Его брат был явно занят своими делами, и лоб у него наморщился от забот.
— Это мой… это человек, который пострадал… попал в беду, — сказал он, запинаясь.
В глазах Иосифа промелькнуло быстро подавленное нетерпение.
— Беды осаждают нас со всех сторон! — сказал он. — Но заходи, я должен поесть перед своим путешествием. Заходи перекусим и скажи мне, что я могу для тебя сделать.
Давид подумал, что «перекус» брата, должно быть, равнялся банкету на его скудном столе. Мясо у него свежее, а не соленое, как у него. И фрукты, которые трудно найти зимой, и воздушная выпечка. Давиду все это и не снилось.
Когда Давид рассказал, что случилось, Иосиф покачал головой и сказал:
— В любое другое время я дал бы выкуп за этого молодого человека. Но ему не повезло. Сейчас мы должны думать прежде всего о евреях — прости меня, брат, — но пусть те, кто предали нашу веру, расхлебывают последствия. Они сами сделали такой выбор. Я очень спешу, еду в Севилью со всеми деньгами, которые у меня есть. Секретарь дона Абрабанеля, — он кивнул на человека, изнеможенно прислонившегося к подушкам, — привез мне важные новости. Король и королева готовят указ об изгнании.
У Давида перехватило дыхание.
— Да, как мы и опасались. Они приняли капитуляцию Гранады как знак божественной воли: Испания должна быть христианской страной. Они намерены отблагодарить Бога за победу и объявить Испанию страной, в которой не должно остаться ни одного еврея. Нам предоставляют выбор: либо обратиться в чужую веру, либо уехать. Этот план они держали в секрете, но недавно королева доверила его своему старому другу, дону Сеньору.
