Он смотрел на мою руку. Мне захотелось прикрыть запястье рукавом, но он меня остановил. Продолжал смотреть, не видя меня. Я знаю этот взгляд. Так мой отец изучал опухоль, забывая, что она находится на теле человеке. Когда Хуман снова заговорил, слова его были обращены не ко мне:
— Это цвет голубого дыма… нет… скорее, созревающей сливы, покрытой бледным пушком.
Мне стало не по себе от такого внимания.
— Сиди тихо! — приказал он. — Я должен изобразить этот цвет.
Пришлось подчиниться. Когда стемнело, он отпустил меня. Зачем он меня вызывал, было непонятно, но навалившийся сон отодвинул все вопросы.
На следующий день Хуман дал мне новые кисти. К стержню пера были прикреплены кошачьи волоски. Кисти были разного размера. На нескольких был всего один волосок — для проведения тончайших линий. Он дал мне также кусок отполированного пергамента.
— Напиши портрет, — сказал он. — Можешь выбрать любого человека из студии.
Мой выбор пал на мальчика, помогавшего позолотчикам. Его гладкое лицо с миндалевидными глазами напоминало идеальных юношей, изображенных в красивых книгах. Хуман отложил в сторону листок, едва на него взглянув. Резко встал и знаком повелел следовать за ним.
Частные покои Хумана находились рядом со студией, к ним вел коридор с высоким сводчатым потолком. Комната была большой, на диване, затянутом парчой, лежали подушки. В углу стояли небольшие сундуки, ящики с книгами. Хуман присел перед самым красивым из них и открыл резную крышку. Вынул маленькую книгу и почтительно положил ее на столик.
— Это книга моего учителя, мировая жемчужина, Мауланы, написана деликатнейшей кистью, — сказал он и открыл книгу.
Изображение сверкало многоцветьем красок. Никогда еще не доводилось мне видеть такой рисунок. Художник перенес на маленькую страницу мир во всем его движении. Текст, написанный на персидском языке, был мне непонятен, зато иллюстрации говорили сами за себя. Сцена изображала бракосочетание принца. Тут были сотни фигур, но не было и двух похожих; каждый тюрбан из разной ткани и завязаны все по-иному. Одежда у всех разная: и вышивка, и аппликации с сотней украшений. Глядя на картинку, казалось, слышишь шелест шелка, упругий шорох парчи, будто находишься в толпе, снующей вокруг жениха. Обычно на картинах людей изображали либо анфас, либо в профиль, но этот художник себя не ограничивал. Изображенные им головы были повернуты во всевозможных ракурсах: в три четверти, опущены, или же с поднятыми подбородками. Один человек отвернулся от художника, так что видны были только спина и ухо. Но более всего меня поразило то, что каждое лицо было уникально, как в жизни. Глаза смотрели так, что, казалось, я читаю мысли этих людей. Один так и сияет, радуясь, что его позвали на пир. Другой ухмыляется: должно быть, презирая показную роскошь. Третий в ужасе смотрит на принца. Четвертый слегка кривится: похоже, новая одежда натерла ему шею.
— Теперь ты видишь, что такое работа мастера? — спросил наконец Хуман.
— Скорее, чувствую… — Глаз от картины было не отвести, мысли разбегались. — То, что он изобразил, материально, как в жизни. Кажется, любой из этих людей может шагнуть со страницы и зажить собственной жизнью.
Хуман тоже шумно вздохнул.
— Точно, — сказал он. — И теперь я покажу тебе, почему эта книга хранится у меня и не является более драгоценной собственностью принца, для которого ее сделали.
Он перевернул страницу. Следующая иллюстрация была такой же ослепительной и живой. На ней была изображена процессия, ведущая жениха к дому невесты. Но разница между этой картинкой и предыдущей заставила меня невольно содрогнулся: у всех гостей на шеях была грубая красная полоса.
— Те, кто сделали это, называют себя борцами с идолами. Они думают, что вершат волю Бога.
Хуман закрыл книгу: судя по всему, ему было невмочь смотреть на такой вандализм.
— Они рисуют красную линию как символ перерезанного горла, понимаешь? Так изображения лишаются жизни. Они не могут более конкурировать с божьими живыми созданиями. Пять лет назад толпа фанатиков налетела на мастерскую и уничтожила множество известных работ. По этой причине ты не видишь портретов. Но сейчас к нам поступила просьба, в которой нельзя отказать. Я хочу, чтобы ты попробовал себя в этом, — он понизил голос: — Я хочу портреты. Понимаешь?
Провалить второе испытание было нельзя и пришлось внимательно изучить лица людей в студии. Самым интересным показался старик, работавший с крыльями бабочек. В выражении его лица была увлеченность, и мне захотелось ее передать. К тому же он был собран и мало двигался, что тоже мне удобно.
Мне понадобилось три дня. Если смотреть на старика, словно на незнакомое растение, то можно применить прежний опыт. Когда рисуешь растение, то сначала изучаешь его ствол, смотришь, как и под каким углом отходят от него листья. Примерно так же можно разглядывать лицо человека, смотреть на него как на сочетание света и тени, пустоты и материи. Потом наметить на пергаменте сетку, а лицо мысленно разделить на квадраты. Каждый квадрат заключает в себе что-то особенное. Пришлось попросить еще несколько страниц, прежде чем удалось изобразить нечто живое.
Мои руки, державшие листок, от волнения дрожали, а Хуман принял его молча, и по лицу его ничего нельзя было понять, но он не отбросил мою работу в сторону.
Помолчав, взглянул внимательно мне в глаза и провел рукой по моему подбородку, как при нашей первой встрече, затем произнес:
— Что ж, неожиданно. Думаю, ты мне подойдешь. Эмир хочет взять себе в гарем муссавира. Поскольку такой человек должен подвергнуться операции, лучше, если это будет юноша, еще не ставший мужчиной, такой как ты.
Кровь отхлынула от моего лица. В предыдущие дни от волнения мне кусок в горло не лез. Сейчас в голове гудел морской прибой. Голос Хумана доносился будто издалека: «Жизнь невероятно легкая… кто знает, какое влияние… в конце концов, цена небольшая… будущее неизвестно… многие другие, кто рисует, по меньшей мере так же хорошо, как ты…»
Перед глазами все поплыло, моя рука инстинктивно схватила стол Хумана, чашки наклонились, и на пол пролилась струйка разведенного лазурита.
И вот я на парчовом диване в покоях Хумана. Он стоял надо мной, кожа у сощуренных глаз напоминала скомканный пергамент.
— Кажется, нам не придется беспокоить человека, который специализируется по евнухам, — сказал он. — Как все удачно. Нам повезло, что ты нас обманула.
Во рту у меня было сухо. Я попыталась заговорить, но ничего не вышло. Хуман подал мне кубок. В нем было вино, и я осушила чашу.
— Спокойно, девочка. Вряд ли мусульманским дочерям Африки позволено пить вино с такой жадностью. Или ты и с верой нас обманула?
— Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед Пророк его, — прошептала я. — До этого дня я не пробовала вина. Пью его сейчас, потому что читала, что оно придает смелость.
— Не думаю, что тебе ее недостает. Ты проявила достаточно смелости, живя среди нас и постоянно притворяясь. Как случилось, что на тебе джеллаба юноши?
