Следующие пять минут стали тем куском моей жизни, который я хотела бы стереть из памяти. Сердце рвалось из груди. Боялась, что умру от инфаркта. Я помчалась в кабинет Озрена, дрожащими руками открыла шкаф, схватила запасную пленку, стала рыться в столе его помощницы, искать еще одну липучку. Никак не могла ее отыскать.
— Черт! Черт! — Невозможно было поверить, что нас застигнут на месте преступления из-за паршивой этикетки.
— Здесь они, — сказал Озрен и открыл маленький деревянный ящик.
Он понесся в галерею, снова набрал коды и схватил подделку. Вместе прибежали к столу дежурного. Я поскользнулась на мраморном полу и сильно ударилась коленом. Пленка покатилась по полу. Озрен вернулся, смотал ее и поднял меня на ноги так резко, что чуть не вывихнул плечо. У меня брызнули слезы.
— Не гожусь я для таких вещей, — всхлипнула я.
— Да ладно, успокойся. Как ты? Идем, быстро. Возьми. Он сунул мне подделку Вернера. — Увидимся на углу.
И вытолкал меня из дверей.
Я была в одном квартале от музея, когда увидела человека в серой униформе музейного охранника. Он шел навстречу, позевывая. Проходя мимо него, заставила себя идти нормально, насколько позволяло ушибленное колено. В кондитерской хозяин уже работал — растапливал печи. Он бросил на меня странный взгляд, когда я, ковыляя, в одиночестве поплелась на чердак. Я растопила камин и задумалась о художнице, Захре аль-Тарик. Как она выучилась живописи, письму? Потрясающее достижение для женщины того времени. Так много в истории было женщин-художниц, имена которых остались неизвестны. Сейчас, по крайней мере, мир узнает замечательного мастера. Я сделаю ее знаменитой.
И это было только начало. Другое имя — ха-Леви. Упоминание Севильи, если книга и семья ха-Леви были в Севилье, значит, что иллюстрации, возможно, предшествовали тексту. От увиденных мною нескольких слов расходились линии, ведущие к многим открытиям, к новым знаниям. Я положила к стене, себе под спину подушки Озрена и принялась планировать поездку в Испанию. На Северных территориях начнется сырой сезон и продлится два-три месяца…
Спустя несколько минут услышала шаги Озрена. Он перескакивал через две ступени и звал меня. Озрен был взволнован не меньше меня. Он будет помогать мне. Вместе мы узнаем правду о Захре аль-Тарик. Вместе вернем ее к жизни.
Но сначала надо сделать рутинную работу.
Озрен стоял перед камином с факсимиле Вернера в руке. Не двигался.
— О чем ты думаешь?
— О том, что если бы у меня было одно желание, то я хотел бы, чтобы это была последняя книга, сожженная в моем городе.
Было холодно, близился рассвет. Я смотрела на языки пламени и думала о пергаментах, сгоревших в средневековых кострах, о лицах молодых нацистов, освещенных огнем, пожирающем книги, о бомбежках и развороченных домах, всего в нескольких кварталах отсюда, о сараевской библиотеке. Горящие книги. Всегда первые жертвы. Предвестники казней на костре, кремационных печей, массовых захоронений.
— «Сожги все книги», — сказала я.
Калибан, замышляющий против Просперо. Остального я не помнила. Озрен продолжил:
«…Но помни — книги!
Их захвати! Без них он глуп, как я,
И духи слушаться его не будут»
[37]
.
Сквозь замерзшие стекла окна я смотрела, как тают звезды. Небо светлело, окрашиваясь ярким ультрамарином. Ультра — «далекая сторона», марин — «море». Этот цвет назвали в честь путешествия за лазуритом, привезенным с другой стороны моря. Он попал на палитру Захры аль-Тарик. Тот же камень, что растер Вернер, добиваясь ярких голубых красок, которые сейчас обратятся в уголь.
Озрен посмотрел на книгу в своей руке, затем — на огонь.
— Не смогу, — сказал он.
Я тоже смотрела на подделку. Это был шедевр факсимиле. Работа моего учителя. Все то, чему Вернер научился за долгую жизнь, все то, чему научил меня, когда я постигала мастерство старых ремесел, пока не поняла все то, что знали они. Может, лучше положу ее в сумку на колесиках. Отвезу Амитаю. После, выждав какое-то время, он объявит, что это подарок, который знаменитый Вернер Генрих сделал народу Израиля. В конце концов, сейчас это часть истории подлинной Аггады. Хотя это и было частью истории, некоторое время она останется тайной. Но однажды кто-то ее разгадает. Так же, как специалист по консервации в следующем столетии или через два века обнаружит семечко, которое я положила в переплет настоящей Аггады между первой и второй дестью. Это семечко фиги с Мортон Бэй из плода одного из больших деревьев, высаженных в Сиднейской бухте. Я сделала это просто так, из каприза, в свой последний день в Сиднее. Оставила свою метку. Ключ, который кто-нибудь вроде меня отыщет в книге в далеком будущем и задумается…
— Это след преступления, — сказала я. — Ты рискуешь.
— Знаю. Но в этом городе сгорело слишком много книг.
— А что уж говорить о мире!
Меня трясло, несмотря на огонь. Озрен положил книгу на каминную полку. Потянулся ко мне. В этот раз я его не оттолкнула.
Послесловие
Эта книга — художественное произведение. На ее написание вдохновила меня правдивая история еврейского старинного манускрипта, известного как Сараевская Аггада. Хотя некоторые из фактов подтверждены историческими документами, большая часть сюжета и персонажи — чистый вымысел.
Впервые я услышала об Аггаде, когда в качестве газетного репортера приехала в Сараево освещать события боснийской войны для «Уолл-стрит джорнал». В библиотеке, пострадавшей от сербских фосфорных бомб, пахло сожженными книгами. Институт Востока, вместе с его замечательными рукописями, лежал в руинах, а Национальный музей Боснии был изрешечен шрапнелью. Судьба Сараевской Аггады — бесценной жемчужины боснийских коллекций — была неизвестна и являлась предметом досужих журналистских домыслов.
Только после войны все узнали, что библиотекарь-мусульманин, Энвер Имамович, спас старинную рукопись во время бомбежки и спрятал ее в ячейке банковского хранилища. Мусульмане спасали эту еврейскую книгу не в первый раз. В 1941 году Дервис Коркут, известный исламский ученый, вынес рукопись из музея под носом нацистского генерала, Иоганна Ганса Фортнера (позже повешен за военные преступления), и спрятал ее в горах, в мечети, где она и пролежала до конца Второй мировой войны.
Впервые Аггада обратила на себя внимание ученых в Сараево в 1894 году, когда бедная еврейская семья предложила ее на продажу. Искусствоведы пришли в восторг от такого открытия, потому что книга оказалась одной из ранних иллюстрированных средневековых еврейских рукописей. Она поставила под сомнение существовавшее на ту пору убеждение в том, что евреи Средневековья не могли создавать иллюстрации из-за религиозного запрета на изображения. К сожалению, ученые не узнали подробностей о книге, за исключением того, что создали ее в Испании, вероятно, в середине четырнадцатого века, ближе к окончанию периода известного как «convivencia», когда евреи, христиане и мусульмане сосуществовали друг с другом в относительном мире.
