— Но мои аргументы логичны, а в Афинах логику тоже высоко ценят.
— К сожалению, когда ты начинаешь их выкладывать, твое лицо становится красным, а голос — визгливым. И если ты позволишь себе так горячиться, то предстанешь перед ними какой-то Медеей, пришлой чужеземкой, не понимающей главного. Вот что я хочу тебе сказать: всех, кроме самих себя, афиняне считают варварами. Сюда они относят и женщин. А варварам и женщинам присущи необузданность чувств и похоть. Предоставленные самим себе, такие люди могут разрушить то разумное и цивилизованное общество, которое мы создали. Ты не являешься уроженкой Афин и ты женщина. Оба эти обстоятельства работают не в твою пользу, а потому, Аспасия, не пытайся умничать, защищая себя, или у тебя будут крупные неприятности.
В этот момент ребенок у меня в животе брыкнулся, словно подтверждая сказанное Сократом. Я понимала, что мой друг прав. Пытаясь доказать, что женщинам могут быть присущи добродетели богини Афины, я не только не опровергну обвинений, но даже создам угрозу тем нормам, которые позволяют женщинам спокойно и незаметно присутствовать в публичной сфере.
— Ты согласен со мной в том, что такие обвинения не выдвинули б против мужчины?
— Конечно согласен. Ни один из мужчин, позировавших скульпторам, еще не представал перед судом.
— И что мужчины могут приглашать к себе в дом кого угодно и не отвечают за поведение своих гостей. Согласен?
— Да, Аспасия, но в настоящий момент это не имеет отношения к существу дела.
— Твои доводы правильны, Сократ, но я действительно не понимаю, как могу разрешить эту загадку, оставаясь в роли покорной и доброй женщины.
— Лично я всегда прислушиваюсь к своему daimon
[65]
, внутреннему голосу. Он мне всегда подсказывает, как надо себя вести. И я убежден, что у каждого человека есть внутренний голос, который управляет его поступками и его словами. Я призываю тебя прислушаться к твоему личному daimon и позволить ему провести тебя через это испытание.
Суд не мог быть проведен ни в одном из обычных помещений. Сгорающие от любопытства мужчины задолго до рассвета выстроились в очередь, чтобы оказаться членами суда или быть допущенными на заседание. Всему греческому миру Афины известны своими «филосудами», стариками, которые готовы все время проводить в зале суда, выслушивая прения или заседая в жюри. Но слушание моего дела, казалось, превращает весь город в карикатуру на самое себя. Две тысячи мужчин горланили, предлагая избрать их в заседатели. Ни один из них не хотел отказаться от возможности увидеть, как меня станут судить за предполагаемые преступления, и ни один чиновник не хотел отказать в этом своим согражданам. В таких условиях даже Одеон оказался слишком мал для того, чтобы вместить толпу зрителей. Пникс
[66]
, где проводило свои заседания Народное собрание, был отвергнут в пользу театра Диониса, возможно, для того, чтобы дать афинянам полюбоваться очередным театральным зрелищем, к которым они имели такую склонность.
Гермипп, выступавший в роли обвинителя, был отвратительным, одноглазым, бранчливым комическим поэтом. В театре Диониса он чувствовал себя как дома, ибо одна из его пьес была поставлена здесь несколькими месяцами раньше. В этой пьесе персонаж, которого он назвал Перикл, заядлый пьянчужка, пьянствовал не переставая, пока враги боролись против Афин. Ничто не могло быть дальше от правды, но пародия на одного из самых видных афинских граждан вызвала смешки в публике, даже со стороны самого Перикла, который всегда считал для себя недостойным узнавать собственные черты в подобных персонажах.
Магистраты уселись в ряд на мраморных скамьях, украшенных символами города — оливковыми венками, изображениями Афины с совой на плече и щитом. Когда я проходила к предназначенному мне месту, до меня донеслось взволнованное дыхание сидящих в зале. Сократ был прав: присутствие женщины на суде, даже если это суд над ней самой, было беспрецедентным событием. Я увидела Эльпинику, сидевшую среди тех, кому предстояло дать свидетельства против меня. Несомненно, жюри было известно, что я намерена сама вести защиту, поэтому они сочли справедливым, если обвинение будет выдвинуто другой женщиной. Судейский чиновник указал мне скамью, на которую я должна была сесть, и, увидев вырезанное на ее спинке изображение Тесея, пронзающего мечом амазонку, я сказала ему:
— Место выбрано, наверное, не случайно. Она тоже женщина-жертва.
Я села и постаралась успокоиться. Мрамор, нагретый лучами восходящего солнца, приятно грел спину, боли в которой я испытывала в течение уже нескольких недель. Мне сказали, что это обычное явление при беременности.
В центре сцены, как во многих других театрах Греции, возвышался огромный алтарь. Я тут же мысленно представила себя лежащей на нем в качестве жертвы, принесенной в угоду врагам Перикла. На этом самом месте я сидела раньше, когда посещала вместе с Периклом театральные представления. Не в последний ли раз я здесь нахожусь? Никто не предполагал, что, если обвинение восторжествует, меня могут казнить, но некоторые думали, что меня, возможно, изгонят из города. Если б когда-либо Перикла подвергли остракизму, я, безусловно, последовала бы в изгнание вслед за ним и мы бы продолжали жить вместе. Но если буду выслана из Афин я, он, наверное, не сможет отправиться за мной. Угроза такого исхода пугала меня больше всего.
Подготовка к слушаниям не была продолжительной. Гермипп, щуря под лучами солнца свой единственный глаз, повторил выдвинутые обвинения — безбожие и сводничество. Двое свидетелей обвинения — Алкивиад и Эльпиника — сидели на противоположной от меня стороне вместе с несколькими молодыми людьми, в которых я узнала учеников Фидия. Алкивиад избегал встречаться со мной глазами, Эльпиника же, наоборот, смотрела на меня в упор, подобно тому, как волк смотрит на растерзанную им добычу. Но я еще не была растерзана, и позже они в этом убедились.
Меня переполняла уверенность, возможно, потому, что я была беременна. Женщины должны оберегать своих чад, и эта ответственность может принять грозные формы. В первые месяцы беременности я чувствовала себя уязвимой и слабой, но теперь, полгода спустя, жизнь бурлила во мне и с ней бурлила моя любовь к ребенку. Я запомнила слова Сократа и стала называть это чувство своим демоном. Я чувствовала, что сегодня мой внутренний голос проявит себя и, как сказал мой друг, поможет мне пройти через испытание.
Перикл не сел рядом со мной, мы не хотели создавать впечатления, что нас судят вместе. На стороне защиты выступал только один свидетель — Диотима. Она сидела на месте, обычно предназначенном для верховного жречества. В суд не явился ни один из мужчин, чьи жены просили разрешения посетить пирушку Перикла. В городе гнев против них за то, что они позволили своим женам такую вольность, был очень велик, и некоторые из них жаловались, что боятся подвергнуться остракизму. Диотима выглядела слегка раздосадованной, возможно, тем, что этим утром была вынуждена отступить от привычных занятий. Я только надеялась, что заседание не покажется ей чрезмерно долгим. Если солнце, по ее представлениям, станет слишком припекать, она может просто встать и уйти, оставив меня без своих показаний.
