Но я не могла выдавить из себя даже улыбки. Только недавно я поверила в то, что и для меня есть место в Афинах и в сердце Перикла. Оказалось, это всего лишь мои фантазии. Пока я воображала, что жители Афин готовы принять Аспасию, общественное мнение вооружалось против меня насмешками, которые были много обидней пересудов на рыночной площади. Неужели и вправду эти люди верят в то, что я подговорила Перикла подвергнуть остров Самос блокаде? Какой же, по их предположениям, властью над этим человеком я обладаю?
Несмотря на то что фабула пьесы была язвительным приговором войне, большая часть публики реагировала громкими выкриками в поддержку Перикла, хотя актеры всякий раз произносили его имя с ухмылками. И я ободрилась, поняв, что многие поддерживают его. Когда представление окончилось, я схватила Фидия за руку и повлекла к выходу из театра, заставляя себя при этом держать голову высоко поднятой и не опускать глаз перед любопытными. Я встретила много насмешливых взоров, глядя смело в лица людей, но смотрела на них невидящими глазами. Когда мы вместе с толпой оставили театр, я вздохнула с облегчением.
Я никак не могла понять, почему Фидий надумал пригласить меня посетить его мастерские.
— У меня родилось одно радикальное предложение, — шепнул он мне, когда после представления той злополучной комедии мы расставались с ним у дверей дома Перикла.
Но ни одним намеком не дал понять, что это за идея. Однажды я попросила разрешения заглянуть в мастерскую посмотреть на его работы, но Фидий так высмеял меня, что больше я на подобные просьбы не отваживалась. В тот раз он заявил, что присутствие женщины в мастерской сорвет всю работу, так как мужчины станут отвлекаться, разглядывая меня. А на это он не может пойти, ибо работа над непомерно дорогой статуей Афины Парфенос и так вызывает много противоречий.
Будто в насмешку над моими огорчениями и неприятностями, день выдался прекрасным. На рыночной площади царило веселое оживление даже после полудня, когда воздух становится жарким и серебристо-зеленые листья маслин вяло повисают. Домашние рабы, посланные на рынок, заканчивали торговые перепалки с продавцами над последними тушками рыбы, которую те торопились продать, пока полуденное солнце не испортило товар окончательно и рыба не пошла на корм собакам, принося убытки продавцам. Протухшие куски уже издавали дурной запах, и я прижала к лицу надушенный лавандовым маслом клочок льняной материи, припасенный мною заранее.
Красивые белые колонны Парфенона сверкали на солнце. Никто словно и не замечал меня. Немногие встречные знакомые, вежливо кивнув, торопились пройти мимо. Но в этом не было ничего удивительного. Никто из мужчин не хотел, чтобы его видели на площади Агоры болтающим с куртизанкой. Сплетни, которые об этом событии тут же разнесли бы невольники по всем Афинам, непременно вызвали бы домашние неурядицы. Ни одна из жен не имела права жаловаться на похождения мужа, но ворчать и упрекать мужа в тратах на продажных женщин они могли сколько угодно.
Комедия, представленная накануне, была красноречивым упреком войне, но укорять меня казалось настолько абсурдным, что публика приняла представление как безосновательную пародию, а не серьезное обвинение. Никто не выкрикивал грубостей в мой адрес, как я того боялась, жизнь на рынке шла как обычно. Пьесы этой, конечно, не станут повторять до следующих праздников, если вообще когда-нибудь снова поставят на сцене. Возможно, унижение, испытанное мною прошлым вечером, было последним.
Я направилась в тень колоннады, спасаясь и от жарких лучей солнца, и от толкотни прохожих и торговцев. К тому ж я не хотела, чтобы весь рынок знал, куда я иду. Мимо проехала запряженная волами телега, на которой возвышались две огромные глыбы мрамора. Я, конечно, сразу поняла, куда она направляется, и решила следовать за нею.
Мрамор был точно таким, как рассказывал Фидий: добытый на горе Пентеликон в десяти милях от городской черты, он был самым белоснежным во всей Греции. Храм, посвященный Афине, будет весь выстроен из особенного афинского мрамора.
— Этим камнем нельзя не восхищаться, — твердил Фидий, — его гладкостью, тонкой структурой, белизной. По сравнению с ним любой мрамор, добытый на островах, кажется грубым и слишком блестящим.
— В Афинах даже мрамор самый лучший, — в шутку сказала я.
Фидий рассмеялся, но выбор камня был для него, конечно, нешуточным вопросом.
— Да, Аспасия, наш мрамор и вправду превосходит мрамор любого другого греческого города.
Мастерские Фидия представляли собой временное помещение на южном конце Акрополя, сооруженное там для того, чтобы добытый из каменоломен мрамор не приходилось далеко везти. Таким образом не только уменьшались затраты на транспортировку, но и опасность повредить камень оказывалась меньше. Даже если б я не знала, где находятся мастерские Фидия, я бы нашла их по звучным ударам прилежно стучавших зубил, киянок и молотков. Никем не замеченной я вошла в здание, состоявшее из одной лишь комнаты с высоким потолком и тучами плотно висящей в воздухе пыли. Лица рабочих были закрыты повязками для защиты органов дыхания. Я тоже поспешила приложить к носу платок, как вдруг услышала голос, заглушивший рабочий шум.
— Входи же!
Звучно произнесенное приветствие привлекло внимание работавших, их руки застыли в воздухе, шум мгновенно стих, дюжины глаз уставились на меня.
— За работу, за работу, не отвлекаться, — приказал Фидий, и снова послышались удары по камню.
Везде на полу громоздились выполненные из мрамора или слоновой кости фрагменты статуй. Каждый такой фрагмент — среди них были и маленькие, и огромные — представлял собой часть человеческого тела. Лежавшая прямо передо мной мраморная копия человеческой руки превосходила величиной меня, ладонь ее была раскрыта таким образом, будто рука эта готовилась схватить что-то брошенное с небес. Двое скульпторов трудились над устрашающей величины ногами, обутыми в сандалии, каждая из ног была не меньше двадцати футов в длину. Работники обтесывали камень, следуя гигантским, выполненным из дерева моделям такого же размера.
— Боги, возможно, трудились так же, вытачивая тело будущего человека, — сказала я.
— У нас это тело все еще в разобранном состоянии, — отвечал Фидий, — но когда статуя Афины будет надлежащим образом собрана, она превратится в самый великолепный из созданных когда-либо образов женщины и богини. Ее тело, сорока футов в высоту — представляешь, Аспасия? — будет покрыто слоновой костью и украшено золотом. Столько драгоценного металла ни один из людей в своей жизни не видел, как не увидят ни его дети, ни внуки. Зрелище, достойное того, чтобы смертные запомнили его.
— Когда, по твоим оценкам, эта дама будет готова занять предназначенное для нее место? — спросила я.
— Это зависит лишь от денег, которые мы получим. Народное собрание продолжает отказывать нам на том основании, что Афины не могут одновременно вести войну и возводить гигантские монументы. Но это не так, Афины не только имеют эту возможность, но поступать так велит им долг. Ты, случайно, не шпионить сюда послана?
