Даже на метопах, в тех местах, где было изображено лицо богини, имелись сколы. Да, в городе, носящем имя Афины, нигде не отыскать ее изображения. Не случится ли так, что однажды, в далеком и почти невообразимом будущем, окажется стертым лик Христа? Она вздрогнула от этой страшной — и, возможно, еретической — мысли.
И снова помост, на котором они стояли, сильно зашатался под ногами, и Мэри едва не упала в объятия доктора Скотта. До ее слуха донеслись взволнованные крики рабочих, раздался свист взвившихся в воздух веревок, и в тот же момент какая-то неимоверная тяжесть обрушилась вниз с грохотом, подобным грому.
— Вы не ушиблись? — спросил с тревогой доктор, заглядывая Мэри в лицо.
— Нет, со мной все в порядке.
Она подавила страх и поскорей подбежала к краю помоста, желая разглядеть, что произошло, мысленно взмолившись, чтобы происшедшее несчастье не означало, что прекрасная метопа непоправимо разрушена.
Но творение Фидия лежало внизу невредимым. Случилось так, что инструменты рабочих расшатали смежную с метопой каменную кладку, изящно сработанный карниз, и он обрушился. Вся земля вокруг была усыпана белоснежными осколками мрамора. Дисдар вынул трубку изо рта, который то ли от удивления, то ли от отвращения так и остался открытым.
— Telos! — завопил он.
Это слово было одним из десятка греческих слов, которые уже успела узнать Мэри, и означало оно «конец».
Мэри взглянула на мужа, стоявшего внизу. Он не смотрел на нее, но, заслоняя глаза от солнца, внимательно разглядывал поврежденный угол здания. Мэри проследила за направлением его взгляда. Обломки старой стены торчали, словно корни зуба, там, где прежде проходил безжалостно вырванный карниз.
Переезд в Афины отнюдь не был приятным. Почему только она уже второй раз, нося в чреве дитя, соглашается на поездку по бушующему морю в утлом суденышке? Разве первое плавание, во время которого они совершили переезд в Константинополь, не послужило ей достаточным уроком? Нынешнее путешествие было ничуть не более приятным, чем предыдущее. Как ни плохо было ее самочувствие, оно не шло ни в какое сравнение с состоянием здоровья Элджина. Месяц назад, в день третьей годовщины их брака, доктор Скотт отнял почти треть носа Элджина. Мэри было больно смотреть, как уродуют прекрасное лицо мужа, но после долгих недель непрерывных нарывов и нагноений в области носа и горла пришлось согласиться с доктором, что альтернативы этой операции нет.
Болезни Элджина в Константинополе почти истощили его силы. Он клял влажность и дым от сжигания угля, который наполнял воздух в этом городе, и уверял себя и окружающих, что в более теплом климате он непременно выздоровеет. Мэри не могла отрицать, что муж тяжело болен, но прекрасно знала, что, ратуя за переезд в более теплые края, он имеет в виду исключительно Грецию. Элджин стремился сам наблюдать за решающей и последней стадией своего афинского предприятия.
Мэри понимала, что сохранение античных памятников — последняя надежда Элджина. Впервые она столкнулась с практикой использования услуг дипломата, которого некоторое время держат под руками, а потом оставляют в небрежении. С самого начала миссия, порученная мужу, носила деликатный и ответственный характер, и менее опытный и осторожный политик мог легко разрушить складывающиеся отношения между Англией и Портой. Ловкость Элджина как дипломата в сочетании с очарованием его молодой жены не раз спасали этот союз. Но после того как французы были изгнаны из Египта, султан не видел особых причин поддерживать своих бывших союзников, а в Англии не считали нужным содержать в Константинополе посла.
Как оказалось, там не находили резона и вознаграждать его старания. Элджин надеялся, что огромные средства, которыми они с Мэри субсидировали ведение войны в Египте, будут возмещены, но, к своему удивлению, получил отказ. Осознав поражение в области финансов, он стал претендовать на звание пэра, полагая эту награду наименьшим из того, что может сделать для него британское правительство. Если бы ему удалось стать пэром, это означало бы членство в палате лордов в обход выборов. Но и здесь его ожидал полный провал. Оказалось, что ни английский парламент, ни король не озабочены положением своего посла.
В декабре предыдущего года, после заключения перемирия с Францией, в Константинополь прибыл молодой французский офицер, Гораций Франсуа Батистьен Себастиани, назвавшийся родственником Наполеона и представителем Франции в Леванте. Мэри и Элджин отнеслись к юноше благосклонно, хоть поначалу трудно было заставить себя не думать о французах как о врагах. Мэри покорили щегольской облик молодого повесы и его галантные манеры. Молодой человек красовался в туго натянутых бриджах, носил цветные жилеты и плоские бальные туфли, пышный галстук несколько раз обвивал шею, а длинные волосы красиво обрамляли лицо.
— Что за неряха! — воскликнул при виде его Элджин, но Мэри сообщила супругу, что такова новая мода, пришедшая во Францию после революции.
Себастиани и она были ровесниками, и юный француз, казалось, только о том и думал, как произвести на нее впечатление.
Помимо откровенного восхищения Мэри Себастиани высказывал также перед нею и Элджином самые соблазнительные идеи. Молодой маршал, в чьи намерения входило как можно скорей возвратиться во Францию, рисовал им картины того блестящего положения, которое они смогут занять, если Элджин — во время наступившего перемирия — будет назначен послом во Франции. Мэри никогда не бывала в Париже, и молодой человек разжигал ее страсть к культуре и роскоши заманчивыми рассказами о жизни в этом городе. А великолепные сценарии почестей, которыми осыплет своего посланника британское правительство, вынужденное теперь иметь дело с Наполеоном, Себастиани рисовал перед самим Элджином. Перспектива сменить Константинополь на Париж того весьма заинтересовала.
Однажды вечером во время бала он был так раздосадован бесконечными ухаживаниями, с которыми молодой француз увивался около Мэри, что подошел к нему и сердито произнес:
— Сэр, следует ли мне напомнить вам, что муж этой дамы находится здесь же?
В ответ Себастиани рассмеялся и сказал, что именно присутствие супруга и дает ему возможность ухаживать за Мэри.
— Лишь бесчестный соблазнитель имеет нахальство оказывать даме знаки внимания за спиной ее супруга.
После чего, к недовольству Элджина, Себастиани стал посещать особняк английского посольства в те часы, когда его заведомо не было дома. Мэри досадовала на впечатление, которое на нее производит обаяние молодого офицера, при том что муж, больной и обезображенный, более, чем когда-либо, нуждается в ее внимании. Но она не находила в себе сил сопротивляться обаянию утонченного француза. Его пикантные рассказы и шутки, то, как он старался улучить любую минуту, чтоб поцеловать ей руку, покоряли ее. Интерес к Себастиани и отвращение, которое у нее вызывала кровоточащая и мокнущая рана на когда-то красивом лице мужа, привели к тому, что Мэри стала избегать интимной близости с Элджином. Но по прошествии нескольких недель она почувствовала себя настолько виноватой, что позволила мужу овладеть ею. Именно вследствие этой неосторожности она снова забеременела. И теперь отвратительное самочувствие и бурное волнение моря заставляют ее мечтать о смерти.
