Когда пение закончилось, она на глазах у всех пришла с Гершомом в его лачугу и, остановившись в дверях, тихо сказала:
– Когда ты поедешь с царем в Иерусалим, я хочу быть с тобой.
Он в это время аккуратно укладывал лиру на тюк шерсти и не прекратил своего занятия.
– Я тоже хочу тебя, – сказал он, не глядя на нее.
– Сегодня вечером я останусь здесь, – сказала она, но даже после этих слов они побоялись обняться.
Керит медленно пошла домой, прикидывая, что ей придется сказать Удоду, но когда она вошла в дом, стоящий на краю шахты, которая так мало сказалась на их судьбе, то просто произнесла:
– Я уезжаю в Иерусалим. С Гершомом. И всю жизнь буду с ним.
Потом она вспоминала, что, когда произнесла эти слова, ее маленький толстенький муж разительно напомнил птичку удода – он стал крутить головой в разные стороны, словно ища ямку, куда можно засунуть свою глупую, свою милую, свою смешную голову.
– Ты не должна этого делать, – взмолился он, бегая за ней из комнаты в комнату, пока она укладывала вещи. Когда они оказались в комнате, где проводили свои страстные ночи, Удод сказал, что она может взять свою стеклянную косичку, но она оставила ее, не желая обижать его словами, что это дешевая финикийская мишура. Но она взяла браслет с янтарем в оправе из персидского серебра.
Выйдя из дверей дома и остановившись у провала шахты, которая так издевательски положила конец всем ее планам, она попрощалась с взволнованным маленьким строителем. И когда он дрожащим голосом попытался спросить у нее, почему она нанесла ему такой неожиданный удар, Керит на прощание бросила:
– Оставайся в Макоре с его старыми богами. А я больше не могу. – И она ушла.
Полный отчаяния, оставшись с двоими детьми, которых его жена бросила, и с ненужным царю туннелем, Удод бросился на поиски единственного человека, с которым мог посоветоваться. Когда сгустились мрачные серые сумерки, он пришел к сторожевым воротам, где Мешаб заканчивал работу над башенкой, которая должна была скрыть предательские следы на стене, и, полный растерянности, попросил Мешаба поговорить с Керит, но, к его удивлению, Мешаб отказался спуститься с башни.
– Я буду скрываться, пока царь Давид не уедет, – объяснил он.
– Но почему? – спросил Удод. Все, что происходило, смущало его.
– Царь Давид испытывает глубокую ненависть к моему народу.
– Но в нем самом течет кровь моавитян, – возразил Удод.
Он так явно нуждался в помощи, что Мешаб, пусть и зная, чем все это может кончиться, отложил в сторону мастерок, вытер руки и согласился поговорить с Керит. Но когда они вдвоем спустились со стены, один из стражников царя Давида увидел моавитянина и кинулся по улице с криком:
– Среди нас убийцы из Моава!
Сначала Мешаб попытался снова подняться на стену, но блестящие наконечники копий преградили ему путь отступления. И тогда он сделал то, к чему давно готовился, если попадет в такую западню, как сейчас. Он промчался мимо шахты, по извилистым улочкам, что вели от сторожевых ворот к храму. Вбежав в него, он кинулся к алтарю и ухватился за его рожки.
Едва только Удод успел нагнать его в этом святом убежище, как в дверях появились солдаты. Увидев, что моавитянин успел прорваться к алтарю, они отпрянули, но вскоре в храме появился царь Давид. Один, без Ависаги, с белым от ярости морщинистым лицом, он направился к алтарю:
– Не ты ли тот Мешаб, кому я подарил жизнь в Моаве?
– Тот самый. И я прошу у тебя убежища.
– Разве не ты убил Иерабаша, брата Амрама?
– Да. В бою.
– И разрушил храм Яхве?
– Мы взяли его штурмом.
– Ты не получишь убежища!
– Я прошу лишь то, что ты сам обещал.
– Я отказываю тебе! – загремел Давид. – Однажды я спас тебя, а ты снова пошел на меня войной! Стража! Взять его!
Стоны и крики отчаянной схватки нарушили тишину храма, потому что Мешаб не собирался сдаваться живым. Удод кинулся в гущу яростного боя, спасая своего друга, и закричал царю:
– Он свободный человек и просит убежища!
– Он не покорился Яхве! – в безумном неистовстве завопил Давид.
По указанию царя стража отшвырнула Удода, но, даже отлетев в сторону, он успел крикнуть еще раз:
– Давид! Не оскверняй данное тобой право убежища! – Стражник нанес ему жестокий удар по лицу, и Удод захлебнулся своей кровью.
Теперь стражники могли заняться моавитянином. Но он защищался с такой силой и неустрашимостью, что лишь вдесятером они смогли оттащить его от алтаря. Тот, рухнув на пол, раскололся на два куска, и этот вид изувеченного алтаря еще больше разъярил Давида. Он был человеком способным испытывать дикую ненависть к врагам, и царь закричал:
– Прикончить его! – Семь копий вонзились в грудь бывшего раба, подкосив его, как некогда кремневый серп укладывал на землю колосья, и он рухнул к ногам царя. На него обрушились удары мечей, и потоки его крови омыли пол храма, дотянувшись и до лежащего Удода. Появившийся священник, полный ужаса, провозгласил:
– Яхве отомщен! Так Яхве карает тех, кто выступает против него!
Наконец юная Ависага нашла своего царя в залитом кровью храме. Взяв за руку, она отвела его к ложу. И тут только он смог прийти в себя после приступа мстительной ярости. Он стал бить кулаками по лбу и снова проклинать себя за этот неожиданный взрыв страстей, которые преследовали его всю жизнь. Он поймал себя на том, что не может ни изгнать из памяти фигуру свободного моавитянина у алтаря, ни забыть его голос, взывающий к праву убежища. Это убийство было отвратительной неожиданной вспышкой, и Давид терзался сожалениями.
Его отвращение к самому себе все усиливалось, и он попросил привести молодого певца, в чьем утешении он сейчас так нуждался. Посланники явились в маленькую комнатку на задах лавки, где нашли не только Гершома, но и Керит, которая, стоя на коленях, разбирала небольшой узелок с одеждой, взятой из дома мужа. И когда посланник сказал Гершому, что он должен взять свою лиру и идти утешать царя, псалмопевец ответил:
– Я возьму с собой и Керит. Я не могу оставлять ее здесь. – И когда он шел по улицам, дабы послужить своему царю, Керит держалась сзади. На ней была одежда золотистого цвета и янтарный амулет.
Они нашли царя Давида в резиденции правителя, где он, съежившись, забился в угол. Рядом сидела Ависага, держа его за левую руку. Он терзался угрызениями совести, и лицо его было пепельного цвета – старик, терзаемый призраками. Он постарел буквально на глазах.
– Я предал свой же закон, – бормотал он и был готов признаваться в еще больших грехах.
Но Гершом поставил у дверей стул, Керит пристроилась на полу у его ног, и он запел, начав с песен, которые царь уже слышал. Его пальбы бегали по семи струнам лиры, извлекая из них звуки, подобные дуновению ветра или шелесту весенних трав, в которых пасутся ягнята, и из сердца старого властителя стала уходить горечь. Он прикрыл глаза, словно засыпая, но, полный страха одиночества, царь цеплялся за руку Ависаги, и было видно, что он не спит и, маясь тоской, слушает слова молодого певца.
