Гомера была непривлекательной и застенчивой женщиной. Даже волосы ее не отливали чистой сединой, из-за чего ее могли бы уважать. У них был какой-то грязно-серый цвет, да еще эти мутноватые глаза и неприятная кожа. Всю жизнь она тяжело работала и теперь ходила сутулясь, из-за чего казалась старше своих лет, и единственное, что привлекало в ней, был ее тихий, мягкий голос. Полвека она говорила тихо и покорно, подчиняясь сначала отцу, затем драчливому мужу и, наконец, красавцу сыну. Она говорила тихо и мягко, как и в те дни, когда во время уборки урожая вместе с отцом жила в шалаше на краю поля, охраняя ячмень и виноград. Это были единственные дни ее долгой жизни, которые она вспоминала с удовольствием, – счастливые времена уборки урожая, когда люди строили шалаши, чтобы быть поближе к плодам своего труда.
Стоял 606 год до нашей эры, вот-вот должен был прийти Этаним, месяц пиров и празднеств, – жар пустыни овевал землю, виноградные гроздья наливались соком, чтобы лечь под пресс, и, пока великие Египет и Вавилон готовились сцепиться друг с другом, на западе Греция набиралась сил, – а Гомера вышла из своего убогого домика у сторожевых ворот. Придерживая на голове глиняный кувшин, она направилась к зеву шахты, которая уходила под землю недалеко от ее дома. В определенном смысле она была самой старой из женщин, которые носили воду, и ее длинная неуклюжая фигура в потрепанном одеянии казалась какой-то неуместной здесь, когда она терпеливо спускалась по знакомым ступеням в компании веселых молодых жен и девушек-рабынь. Но поскольку у нее не было ни рабыни, ни невестки, ей приходилось самой носить воду.
Она добралась до источника, наполнила кувшин и пустилась в обратный путь. Когда она оказалась на том отрезке туннеля Давида, куда уже не достигал свет масляной лампы от источника, но куда падали отблески дневного света от входа в туннель, в этом темном проходе она услышала голос, который обращался к ней:
– Гомера, вдова Израиля! Возьми своего сына в Иерусалим, чтобы взор его упал на мой город. – Она оглянулась в поисках говорившего, но вокруг стояла темнота, и она решила, что кто-то из молодых женщин, спрятавшись, дразнит ее, ибо они часто потешались над ней. Но снова раздался голос, и на этот раз она убедилась, что он не может принадлежать женщине. – Гомера, пусть твой сын увидит Иерусалим, – сказал голос.
Не в страхе, а в растерянности она оставила за собой туннель и поднялась из шахты, не обращая внимания на голоса молодых женщин, которые спускались по другой лестнице. В каком-то забытьи она отправилась искать сына, но тот уже ушел к давильным прессам. Она поставила кувшин и двинулась к главным воротам. Миновав их, Гомера пересекла Дамасскую дорогу и вошла в оливковую рощу правителя Иеремота. Осмотревшись, она увидела сына, занятого прессом – этой древней системой квадратных проемов, выдолбленных в твердом камне и соединенных свинцовыми трубами, так что выдавленное оливковое масло стекало и фильтровалось под влиянием своего собственного веса. К счастью, она остановилась на полпути, потому что сын стоял на коленях у пресса и возносил утреннюю молитву Баалу, прося его о хорошей струе масла. Ее беспокоило, что сыну приходится с самого утра обременять Баала своими просьбами, но она дождалась, пока он не кончил, и подошла к нему.
Всегда, когда она неожиданно походила к сыну, ее каждый раз заново поражало то, что она могла бы назвать исходившим от него сиянием. Как и многие из евреев, он был высок и светловолос; лицо его было покрыто веснушками, и он отличался быстрым, живым умом. Как сын вдовы, которая едва ли не нищенствовала, он с раннего детства всю жизнь работал в поле и не умел ни читать, ни писать, но слушал из уст матери волнующие истории о своем народе, особенно о шагах, которыми Яхве явил себя перед евреями. В свои двадцать два года он был молодым тружеником, занятым одной операцией, которая приносила деньги Макору. Так что он обращался к Яхве за духовным руководством в жизни, а к Баалу – за успехом в ежедневных трудах.
Оказавшись в тени дерева, усыпанного плодами, Гомера спросила:
– Риммон, ты когда-нибудь думал оказаться в Иерусалиме?
– Нет.
– А хотел бы?
– Нет.
Она промолчала. Вернувшись домой, она занялась делами, пытаясь наскрести хоть ошметки мяса, чтобы сварить чечевичную похлебку и вечером накормить голодного сына, но в доме кончились все продукты. В полдень она побрела по улице Воды, пока не добралась до покосившегося дома, в котором жил правитель Иеремот. Гомера обратилась к какой-то женщине из этого дома с просьбой, не найдется ли у них какая-нибудь работа – что-то сшить или прибраться в доме. Ни того ни другого не нашлось, но жена правителя сжалилась над ней и сказала:
– Моя дочь Микал просила новое белое платье. Она будет сопровождать отца, который едет в Иерусалим на праздники. – Она позвала дочь, невысокую смуглую восемнадцатилетнюю девушку, о которой ходило много разговоров, потому что она до сих пор не вышла замуж. Она была живой и веселой, ее любили и мужчины и женщины, ибо она заливисто смялась и как птичка вскидывала голову, улыбаясь каждому, кто к ней обращался.
Микал была только рада, что ее новым платьем займется Гомера, потому что ей нравилось работать с этой пожилой женщиной: Гомера никогда не опаздывала, всегда была ровной и вежливой и никогда не отказывалась подгонять платье или нижнее белье, пока не получалось, что и было задумано. Кроме того, она обладала крестьянским достоинством, а за работой неторопливо рассказывала интересные вещи. И в этот роковой день Микал и Гомера возобновили свою добрую дружбу.
Но на следующее утро, когда вдова с полным кувшином возвращалась по туннелю Давида, она остановилась, словно чья-то могучая рука перегородила проход. И голос снова обратился к ней:
– Ради спасения мира важно, чтобы Риммон увидел Иерусалим.
Гомера попыталась преодолеть этот барьер, но не смогла. Она была не в состоянии оторвать ноги от пола туннеля.
– Ты Яхве? – спросила она.
– Я тот, кто я есть, – эхом отразился от стен этот голос. – И я приказываю тебе: пусть твой сын посетит Иерусалим!
Невидимый барьер исчез, и, нерешительно сделав несколько шагов, Гомера увидела свет дня, падавший в шахту. Торопливо добравшись до дому, она выкинула из головы все мысли о туннеле. Гомера с таким рвением принялась за белое платье Микал, словно это было ее единственной заботой на свете, и она столь истово занималась им, что смогла забыть и о Яхве, и о Риммоне, и о Иерусалиме. Но вечером, когда у ворот раздалось мычание коровы и так стемнело, что она не могла больше вдевать нитку в иголку, Гомера снова задала вернувшемуся сыну вопрос, хочет ли он посетить Иерусалим.
– Нет. Это для священников.
– У тебя нет желания увидеть город Давида?
– Ты же никогда его не видела. Зачем он нужен мне?
– Я всегда хотела попасть туда, – сказала она в темноте.
– Почему бы тебе не отправиться в Иерусалим?
– Разве вдова может это себе позволить? В праздник Кущей? Кто построит ей шалаш?
