– Посмотрим, сможешь ли ты убедить этого старого козла.
Когда она распахнула дверь в былую сапожную мастерскую, то увидела перед собой лишь старую жену ребе, простую крестьянку из русской деревни, которая варила суп. Илана попыталась заговорить с ней, но жена раввина понимала только русский и идиш, а последним Илана отказывалась пользоваться. Через минуту появился ребе, с изумлением увидев, что в его доме сидит вооруженная девушка-сабра. Встреча оказалась достаточно странной, потому что ультраортодоксальный ребе считал невозможным даже посмотреть на какую-либо женщину, кроме своей жены, и, когда они наконец начали разговаривать, ребе вел себя так, словно сидел в отдельной комнате.
– Прошлой ночью мы отбили четыре арабские вылазки, – сказала Илана на иврите.
– Такова воля Бога, чтобы Израиль понес наказание за свои грехи, – ответил ребе на идише.
– Но не арабам ее воплощать.
– В прошлом Бог использовал ассирийцев и вавилонян. Почему бы и не арабов?
– Потому что ассирийцы смогли нанести нам поражение. А арабам не удастся.
– Как ты можешь быть такой высокомерной?
– Как вы можете быть таким слепцом?
В среду, на третий день их возобновившихся споров, у Иланы сформировалось четкое убеждение, что маленький ребе каким-то странным образом получает удовольствие от ее слов и поступков, потому что, предвосхищая любое ее слово, он громогласно провозглашал:
– Дочери Израиля прекрасны!
И к ее собственному удивлению, она отвечала:
– Мы стараемся построить такой Израиль, которым вы будете гордиться!
Не поднимая взгляда от своих сложенных рук, он возразил:
– Как вы сможете этого добиться, если вы столь высокомерны? Почему бы тебе не выйти замуж за того высокого ашкенази?
Ее упрямый ответ на иврите неподдельно расстроил старого раввина:
– Мы женаты.
Тем не менее, какой-то слабый контакт возник, когда Илана взяла с собой Веред, и, когда пришел ребе, его жена кормила девушек супом из вареной ботвы.
– Одной вещью я в самом деле горжусь, – сказал маленький ребе.
– Баррикадами, которые мы построили? – спросила Илана.
– Нет, – ответил ребе Ицик. – А тем фактом, что, когда продукты в Цфате подходят к концу, никто из евреев не торгует на черном рынке.
– Попробуй он, – сказала Веред, – и Меммем тут же пристрелит его.
– Сколько тебе лет? – спросил ребе, краем глаза глядя на ее почти детскую фигурку.
– Семнадцать, – ответила Веред.
– Твой отец религиозен?
– Да. Он не знает, где я.
– Должно быть, у него болит за тебя сердце, – сказал ребе и пробормотал молитву над двумя девушками.
Но это чуть наладившееся взаимопонимание разлетелось вдребезги. Вечером 23 апреля, когда начинался их второй Шаббат в Цфате, Меммем Бар-Эль до мозга костей был убежден, что арабы готовятся к атаке. Он боялся, что штурм будет предпринят именно в субботу, когда, по логике вещей, евреи будут молиться, так что в пятницу он собрал всех трудоспособных, чтобы возвести дополнительные заграждения, и теперь евреи молча таскали доски и камни. Именно в это время из сгущающейся темноты и появился ребе Ицик.
– Чем вы заняты в Шаббат? – вопросил он на иврите.
– Строим стену, – ответил Бар-Эль.
– Прекратите! – крикнул этот невысокий человечек.
– Ребе, идите домой к своим молитвам, – попросил Бар-Эль. Возмущенный ребе явно намеревался помешать работам, и было ясно, что его протесты привлекут внимание арабов. Меммем решительно заткнул ему рот ладонью, развернул его и подтолкнул к Ниссиму Багдади. – Убери его отсюда, – приказал Бар-Эль.
Иракский еврей, весивший, как минимум, вдвое больше, чем ребе, легко оттащил его подальше от спешной работы и, подталкивая, направил к сапожной мастерской, где, позвав Илану, сказал ей:
– Придержи его дома. Нам надо строить стенку.
Илане пришлось войти на половину ребе и усесться рядом с ним. Пока за домом спешно шла работа, он был погружен в мрачное молчание. Ближе к рассвету старик выдал предсказание на идише:
– Бог обрушит проклятие на эту стену. Бог проклянет любую армию, которая работает в Шаббат.
Но настоящий кризис возник к Пасхе. Давление арабов становилось все ощутимее, и Меммем настоял, что надо укрепить брустверами два самых важных ряда домов, пусть даже придется снести несколько других домов и использовать полученные из них камни. Работы начались в самый канун Пасхи, и ребе, услышав звуки молотов и ломов, пришел в неистовство. Он носился меж склоненных работников, кисточки его талеса метались у них перед глазами, и он не уставал напоминать, что их собственные отцы возносят молитвы в этот святой день. Он молил их сопротивляться осквернению сего дня, но в ответ слышал, что ребе Голдберг и рав Лоуи, понимая, что пришел час смертельной опасности, дали полное разрешение пренебречь и Шаббатом и Пасхой.
– Поэтому мы и работаем, – отвечали ему.
То есть решение ребе Годдберга и рава Лоуи имело под собой почетную традицию почти двух тысяч лет еврейской истории, потому что и греки и римляне, зная, что евреи отказываются что-либо делать в Шаббат, избирали именно этот день для решительного удара и легко одерживали победы. Такое положение сохранялось до времен ребе Акибы, который провозгласил принцип, что, когда человек или народ находятся в смертельной опасности, все предписания Торы временно отменяются, кроме тех, что касаются убийства, кровосмешения или отступничества. Меммем Бар-Эль, полагаясь на него, явился к раввинам и сказал, что подступает самый опасный момент осады, с чем они и согласились. Солдаты могут делать свое дело. Но для ребе Ицика закон был более свят, чем сохранение еще неродившегося государства, которое вообще не имело права существовать, и он вылетел на улицу, выкрикивая проклятия.
– Уберите его отсюда, – взмолился Бар-Эль, и на долю Иланы снова выпала обязанность держать старика дома. И вот в эти напряженные минуты и случился инцидент, о котором Илана часто вспоминала с неприкрытым сожалением.
Они с Багдади отвели ребе домой, отстранив несколько его преданных сторонников, которые требовали ответа на вопрос: «Что вы делаете с нашим ребе?» Багдади вернулся на передовую линию, где продолжались работы. В сапожной мастерской, где когда-то ребе Заки Мученик делился своим здравым смыслом с жителями Цфата, Илана села рядом с голубоглазым ребе из Воджа, пресекая все его попытки что-то предпринять.
– Я должен быть в синагоге, – запротестовал он.
– Вы были в синагоге, – сказала она, – и покинули ее, чтобы устроить неприятности. Сидите спокойно.
– И вы думаете, что Бог благословит государство, где работают в Пасху? – пригрозил он.
– Сначала мы обретем государство, – ответила она. – А потом уж будем беспокоиться о Боге и о Его Пасхе.
