Он поехал вверх по сухой промоине вади. Дальше они пошли пешком, пока не оказались у входа в пещеру. Табари окликнул кого-то. Из темной глубины раздался сердитый голос, и, войдя под своды пещеры, они нашли в ней старика, который жил тут лишь со своими козами. Элиав шепнул:
– Таким вот образом в ней жили люди еще, самое малое, тридцать тысяч лет назад. Единственное, что наводит на мысль о двадцатом столетии, – это пластмассовые пуговицы на рубашке старика.
– Ты ошибаешься, – сказал Кюллинан, уже успевший подойти к загону для коз. – Тут есть и бутылка из-под датского пива.
– Предположим, вы вскрыли этот слой, – продолжил Табари. – И будете утверждать, что это неуместное включение. – Он дал старику три фунта. – Купи себе еще пива.
Когда они добрались до джипа, Элиав сказал:
– Вот это мы и имели в виду, когда зашла речь о твоем отчете, Джон. На расстоянии нескольких миль в современном Израиле мы нашли дома 1964 года, 1920-го и 1300-го. И еще пещеру, появившуюся бог знает когда. Тем не менее, все они существуют бок о бок, давая представление о нашей цивилизации. Не думаешь ли ты, что и во времена царя Давида в Макоре тоже могло существовать такое разнообразие?
– Я не уверен, что ваши доводы справедливы, – осторожно сказал Кюллинан. – Сегодня в нашем распоряжении много уровней, которые сохраняют в себе следы прошлого. Кроме того, царь Давид мог видеть Дома максимум лишь из четырех или пяти уровней.
– Согласен. Но однородности, о которой ты пишешь, не существовало.
– Отмечено верно, – признал Кюллинан. Стоя на дороге, он попытался вспомнить все подробности их путешествия. – Новый дом в Акко…
Табари прервал его:
– В наш первый же день ты сориентировался в сторону запада, к Акко. Ты всегда так начинаешь?
Ирландец на мгновение задумался.
– В Израиле да, – сказал он.
– Почему? – спросил Табари.
– Не знаю, – признался Кюллинан. И, помолчав в задумчивости, предложил объяснение: – Еще ребенком я много слышал об Иисусе.
– Он показал на Галилею, лежащую у него за спиной. – Но Святая земля никогда не была для меня реальностью, пока я не прочитал о Крестовых походах. Целыми неделями мне казалось, что я на борту корабля, который доставил Ричарда Львиное Сердце в Акру.
– Интересно, – сказал Табари. – Ты представлял, как сходишь на берег, чтобы спасать Святую землю. Так что ты всегда должен был двигаться с запада на восток.
– Для меня это и есть путь Израиля.
– Очень любопытно, – со сдержанным волнением сказал Элиав.
– Я всегда видел его идущим с севера на юг. Как Авраам, пришедший в своих скитаниях с севера и в первый раз увидевший эту удивительную землю. Или как еврей времен царя Соломона, который, обосновавшись здесь, тянется к югу, к Иерусалиму. – Помолчав, он добавил:
– Впервые я увидел Израиль с севера, и эти волшебные холмы манили меня на юг, как, должно быть, звали Авраама. И до сегодняшнего дня мне не приходило в голову, что может быть и другой путь.
– Во время войны 1948 года, – сказал Табари, – я встретил араба из-за Иордана, и он рассказал мне, в какое возбуждение пришел его отряд, когда они вторглись в Палестину. Они явились из пустыни и увидели эти богатства земли… эту зелень. Его отряд решил, что им надо всего лишь пройти на запад до океана – и эта земля станет принадлежать им.
– А как тебе это представляется? – спросил Кюллинан.
– Мне? – удивленно переспросил Табари. Он никогда раньше не раздумывал над таким вопросом, но, подбирая слова, постарался ответить. – Мне представляется, что так было всегда, и я тут существую. Нет ни запада, ни востока, ни юга. Просто, насколько помнится моей семье, эта земля тянется во все стороны. Скорее всего, я мог бы жить в любом из четырех мест, что мы сегодня посетили, и быть счастливым.
– Даже в пещере? – осведомился Кюллинан.
– Я бы выгнал коз.
И трое ученых, у каждого из которых была иная точка зрения на землю, которую они изучали, вернулись в Макор.
* * *
Гершом был певцом из края высоких холмов. Он пас в горных долинах овец своего тестя. Там он убил человека и ему пришлось спасаться бегством, оставив и свою жену, и семью. На нем была одежда сельского жителя из выделанной овечьей шкуры. Он пришел в Макор без вещей, без запасной одежды, без оружия и без денег. С собой он нес лишь маленькую семиструнную лиру из древесины ели, украшенную старыми бронзовыми накладками. Струны у нее были из бараньих кишок, которые сейчас, ненатянутые, висели на деке. Он пришел, спасаясь от мести братьев убитого им человека, и надеялся, добравшись до Акко, затеряться там, но силы покинули его, и преследователи уже дышали в спину, потому что они ехали верхом на мулах, а он весь путь проделал пешком.
Он, ковыляя, прошел мимо стражи, лишь выдохнув: «Убежища!» Они показали ему направление к храму и поторопились сообщить правителю, который, появившись, успел увидеть, как пастух из последних сил спешит по главной улице. Когда он скрылся за левым поворотом, трое мужчин на мулах, покрытые дорожной пылью, поднялись по насыпи и потребовали впустить их.
– Если вы кого-то ищете, – сказал правитель, – то он уже добрался до храма.
Преследователи с отвращением посмотрели ему вслед, но спешить перестали. Они с трудом спешились и, дав своим мулам пинка, чтобы те побрели искать себе тень, последовали за правителем, который провел их к храму. Здание сознательно сохранялось в его прежних небольших размерах, чтобы священники в молчаливом соревновании с Иерусалимом не слишком возомнили о себе; оно было возведено из красноватого необработанного камня, и внешний его облик был довольно скромен – ни колонн, ни высоких ступеней. Две створки дверей были из древесины оливковых деревьев – тонкие, неуклюже сколоченные планки, и, когда правитель толкнул их, каменные петли заскрипели. Внутри стояла темнота, потому что в храме не было ни сплошных окон, ни вечного огня и лишь несколько простых масляных ламп бросали отсветы на уходящие кверху стены и на ступени, кончающиеся приподнятой платформой, на которой стоял алтарь из черного базальта. Он был старательно вытесан из камня и украшен вырезанной головой быка, напоминавшей о жертвоприношениях, которые по традиции приносились у этого алтаря, хотя в Макоре вот уже много лет не приносили в жертву ни одного животного – такой обряд поклонения был оставлен только за Иерусалимом. По четырем углам высокого алтаря вздымались рожки. Хотя за прошедшие столетия они изменились – от них остались только округлые оконечности, – сохранив лишь имя, кое-кто в Макоре еще знал, что в прошлом они были рогами. Но они всегда имели важное значение, и сейчас убийца успел преклонить колени на возвышении. Овечья шкура сползла с его плеч, киннор был отброшен в сторону, но он крепко держался за два из рогов алтаря.
– Он получил убежище, – сказал правитель, показывая на алтарь.
– Мы будем ждать, – сказали братья.
