Он говорил вполне серьезно, как и раньше, но что-то в выражении лица показалось Феликсу подозрительным. Тот засомневался. Если Николас и впрямь приехал собирать долги, тогда никто не сделает это лучше него. А потом все, что остается Феликсу — это взять деньги себе. А Николаса под конвоем отправить обратно к матери. Вот тогда они и разберутся с этими загадочными делами в Венеции. Венеция!
В конечном итоге, писцы вместе с учетными книгами явились в гостиную. Сюда же принесли стол, за который уселся Николас напротив улыбающегося Жаака де Флёри, которого окружили его служащие. Все последующие полчаса торговец продолжал улыбаться, хотя временами не скрывал скуки, когда любезные вопросы следовали один за другим, и страницы мелькали под пальцами Николаса, чтобы тот с обманчивой мягкостью мог всякий раз подтвердить свои доводы. Впрочем, сам Николас ни с кем не спорил. Если и имелись возражения, то они исходили от служащих де Флёри, которые порой взглядом призывали на помощь хозяина, когда не могли разобраться с какими-то тонкостями.
Но торговец предпочитал уступить, не вмешиваясь в разговор. И окончательный список всего, что задолжали Тибо и Жаак де Флёри семейству Шаретти, вдвое превысил первоначальные оценки управляющего. И даже обнаружилось кое-какое серебро для первоначального платежа. Деньги уложили в шкатулку вместе с бумагами, подписанными и заверенными приглашенным стряпчим. Феликс, кусая ногти, смотрел, как запирают ящичек. Затем Николас обернулся к нему.
— Феликс, ты хотел отвезти все это обратно в Брюгге. Я поеду с тобой. Вот шкатулка и вот ключи. Чем раньше мы появимся там, тем лучше.
При этом он пристально смотрел на Феликса своими круглыми глазами фигляра. Феликс засомневался. Ему не терпелось поскорее оказаться как можно дальше от этой толстой надушенной женщины и насмешливого взгляда ее супруга. Они заявили, будто Николас намеревался сбежать в Италию. Возможно, он по-прежнему желал этого. По дороге ничто не помешает ему отнять у Феликса деньги и развернуться на юг. У него были охранники.
А Николас, судя по всему, уверился в том, что все уже решено. Что каким-то образом он сумел завоевать доверие Феликса.
— Ты хотел привязать меня к седлу, насколько я помню, — улыбнулся он. — Несомненно, месье де Флёри пособит тебе в этом Он даже может отправить с тобой своих людей, если ты не доверяешь моим охранникам. Но, надеюсь, ты и сам понимаешь, что это ни к чему.
Подобно всем лакеям, он был слишком уверен в себе. Феликс же, как, оказалось, счел все эти предосторожности более чем уместными и заявил об этом месье де Флёри. У Николаса был донельзя удивленный вид. Такой же удивленный вид у него был, когда месье де Флёри не только дал согласие, но и приступил к действию. Кивок головы, — и вот уже его управляющий оказался у Николаса за спиной. Сам месье Жаак вышел из комнаты вместе с писцами, чтобы позвать на помощь слуг, а также распорядиться насчет провизии, оружия и лошадей. Шкатулка по-прежнему стояла на столе, так что Феликс тоже остался. С нечеловеческим терпением он перенес прощальные объятия Эзоты де Флёри. Николас по-прежнему стоял неподвижно, а охранник — у него за спиной. Спустя некоторое время лакей вернулся за управляющим и госпожой де Флёри. С собой он принес ключ от двери гостиной. Нахмурив брови, управляющий вышел. Но хозяйка дома не торопилась. Жестом она велела лакею уйти прочь, — а потом еще раз, более раздраженно, когда он, было, засомневался. Феликсу даже стало жаль парня. Однако он слегка встревожился, когда, по воле хозяйки, слуга удалился в одиночестве и, закрыв дверь, повернул ключ снаружи. Шкатулку он не взял, поэтому Феликс остался, ощущая неловкость в обществе Эзоты де Флёри и своего слуги-отчима.
Феликс ждал, чтобы вернулся Жаак де Флёри. Тот все никак не шел. Николас расхаживал взад и вперед, и Феликс следил за ним взглядом. Он даже отметил, как Николас подошел к окну и кому-то кивнул во дворе, но ничуть не обеспокоился. Он заподозрил неладное лишь в тот момент, когда Николас с платком в руке любезно склонился над хозяйкой дома. Феликс обернулся.
Но к тому времени платок уже был повязан, туго перетягивая полные, накрашенные губы демуазель, а рука Николаса устремилась к голове Феликса с тяжелой, оплетенной бутылью. Феликс попытался закричать, но рот ему закрыла широкая знакомая ладонь, от которой пахло свежими чернилами, как от Колина Мансиона.
Удар оставил ему время лишь для последней, нелепой мысли, прежде чем сознание окончательно покинуло его: если Колин Мансион здесь, то где-то поблизости должен быть и Клаас. Клаас поможет ему.
Глава 32
Феликс де Шаретти, который уехал из дома в середине апреля, чтобы поохотиться в Генаппе вместе с графом де Шароле и дофином, так и не вернулся домой. В Брюгге знали, что молодой человек отправился на юг в надежде перехватить свою мать и этого юнца, который прежде повсюду появлялся вместе с ним. Этого Николаса, который женился на демуазель.
Немало было тех, кто находил несколько странным столь спешный отъезд Николаса после пожара. Хотя, разумеется, вдова получила должную помощь от этого своего нового стряпчего Грегорио и Кристофеля, который всегда был на отличном счету у менял и торговцев. Да, это просто поразительно, сколько всего они успели сделать за пару недель.
И все же Марианна де Шаретти изменилась. Как ни относись к ее замужеству, но у парня была голова на плечах, и из него мог выйти толк. А теперь он уехал, и ее сын тоже куда-то пропал. Вот загадка. Ведь, так или иначе, Феликс наверняка настиг Николаса, и узнал о пожаре, и, как любой мальчишка, наверняка стремился как можно скорее вернуться домой, утешить мать и помочь привести все в порядок. Но вот уже закончился май и началась первая неделя июня, а Феликс по-прежнему не возвращался.
На улице Спаньертс сестры Феликса не видели никаких причин для беспокойства. Как разумно указала им мать, они с Николасом вполне могли разминуться. Феликс мог заехать достаточно далеко, прежде чем узнал о пожаре. Катерина ничуть не скучала по брату во время майской ярмарки и процессии Святой Крови Христовой, в особенности теперь, когда понемногу успокоилась из-за утраты всех своих чудных платьев, игрушек, собственноручно вышитого покрывала и шкатулки, подаренной одним человеком из Данцига.
Теперь люди дарили ей еще больше подарков, потому что жалели ее. А в ответ она рассказывала им про пожар и особенно все самое страшное. И чем больше она вспоминала, тем лучше становилась ее история. И всегда находились новые люди, кому ее поведать.
Тильда тоже понемногу приходила в себя, хотя и куда медленнее, ибо тосковала по вещам, оставшимся от отца, которых больше уже никогда не увидит. И также порой по ночам она думала о Феликсе, и о кинжале, который Феликс носил с собой, и о том, как он скор на расправу. Она очень надеялась, что при встрече Николас сможет сказать брату все те нужные слова, которые всегда умел найти. Сперва она полагала, что Николас сотворил нечто столь ужасное, что никто больше не должен вспоминать его имя. Потом сказала себе, что все это — вина ее матери. Однако после пожара ей стало так жалко мать, что она простила их обоих. По крайней мере, когда он вернется, Николас опять будет жить с ними, и матушка вновь станет счастлива.
