Эсхин после этого надолго стал посмешищем Афин. А такие вещи не забываются и не прощаются.
Голос Эсхина усилился, речь шла к концу. Демосфен почувствовал на лбу холодный пот. Он сосредоточился на вступительной тираде, которая должна была послужить толчком и увлечь за собой рушившуюся пирамиду его речи. Персей насмешливо поглядывал с фрески. Царь сидел спокойно, поглаживая бороду. Антипатр что-то вполголоса сказал Пармениону. Мальчик глубоко запустил пальцы в волосы.
Ловко и незаметно Эсхин обыграл ключевой момент заготовленного Демосфеном финала. Потом он поклонился. Его поблагодарили.
— Демосфен, — возгласил распорядитель, — сын Демосфена из дема Пеания.
Он поднялся и начал, словно бросаясь в пропасть. Чувство стиля оставило его совершенно, он был рад, что помнит хотя бы слова. Почти в самом конце к нему вернулась способность соображать; он увидел, как можно залатать прореху. В этот миг легкое движение отвлекло его. Впервые за все время мальчик поднял голову.
Завитые локоны, распустившиеся еще до того, как он приложил к ним руку, превратились в спутанную копну, дыбом поднимающуюся надо лбом. Серые глаза были широко открыты. Он едва заметно улыбался.
— Рассматривая вопрос широко… вопрос широко… рассма…
Голос Демосфена пресекся, рот открылся и закрылся, слышно было только дыхание. Все навострили уши. Эсхин, приподнявшись, похлопал его по спине. Мальчик смотрел прямо на Демосфена — понимающе, ничего не упуская, ожидая продолжения. От его лица исходило чистое холодное сияние.
— Рассматривая вопрос широко… Я… Я…
Царь Филипп, пораженный и сбитый с толку, уловил только то, что ему предоставляется случай проявить великодушие.
— Мой гость, не торопитесь. Не надо беспокоиться, через пару минут дыхание вернется к вам.
Мальчик чуть наклонил голову к левому плечу; Демосфен вспомнил его позу. Серые глаза, широко открытые, оценивали его позор и страх.
— Попробуйте обдумать все постепенно, — добродушно сказал Филипп. — Вернитесь к началу. Нет нужды смущаться, как делают это актеры, забывшие свою роль. Уверяю вас, мы можем подождать.
Что за игра кошки с мышью? Немыслимо, чтобы мальчик не рассказал всего отцу. Демосфен вспомнил школьный греческий: «Ты умрешь, обещаю».
Шепот пробежал по ряду послов: его речь содержала важные моменты, еще не затронутые. Ключевые места, если бы только он мог их припомнить…
Охваченный мрачной паникой, он последовал совету царя, пытаясь вернуться мыслями к вступлению. Губы мальчика слабо, беззвучно, насмешливо шевельнулись. Голова Демосфена стала пустой, как высушенная тыква. Он выговорил: «Простите» — и сел.
— В таком случае, благородные афиняне… — заключил Филипп и подал знак распорядителю. — Когда вы отдохнете и подкрепитесь, я дам вам ответ.
За дверью Антипатр и Парменион принялись обсуждать, как выглядели бы послы в кавалерийском строю. Филипп, направляясь к библиотеке, где он оставил свою уже написанную речь (в ней были оставлены пробелы на случай дополнений после речей послов), почувствовал на себе взгляд сына. Он кивнул, и мальчик прошел за ним в сад, где, в умиротворяющей тишине, они остались одни среди деревьев.
— Можешь отлить, — сказал Филипп.
— Я ничего не пил. Ты говорил мне об этом.
— Да? Ну, как тебе Демосфен?
— Ты был прав, отец. Он трус.
Филипп опустил полу хитона и оглянулся, — что-то в голосе сына заинтересовало его.
— Что с ним случилось? Ты знаешь?
— Этот актер, который выступал перед ним. Он украл его историю.
— Как ты узнал?
— Я слышал, как он репетирует в саду. Он говорил со мной.
— Демосфен? О чем?
— Он подумал, что я раб, и хотел знать, не шпионю ли я. Потом, когда я ответил на греческом, он решил, что я чей-то жопка. — Он прибегнул к казарменному словечку, которое первым пришло ему на ум. — Я не объяснил ему, я решил подождать.
— Чего?
— Я приподнялся, когда он начал говорить, и он узнал меня.
С явным удовольствием мальчик наблюдал, как улыбка медленно преображает лицо его отца: щербатый рот, здоровый глаз и даже слепой.
— Но почему ты не сказал мне?
— Он этого и ожидал. Он не знал, что думать.
Филипп бросил на него сияющий взгляд.
— Этот человек делал тебе предложения?
— Он не стал бы просить раба. Он просто поинтересовался бы, сколько я стою.
— Что ж, теперь, полагаю, он это знает.
Отец и сын переглянулись. Это было мгновение редкой гармонии между ними. Оба были подлинными наследниками тех вождей, что сотни и сотни лет назад приехали из-за Истра на своих колесницах. Вооруженные бронзовыми мечами, они вели за собой неисчислимые племена, одни из которых ушли дальше на юг, покоряя новые земли, другие осели в местных горных царствах, в которые привнесли свои древние обычаи. Они возводили для своих мертвых гробницы, где те лежали рядом с прахом предков, черепа которых были покрыты шлемами, увенчанными кабаньими клыками, а обнажившиеся до костей руки сжимали обоюдоострые секиры. Из поколения в поколение, от отца к сыну, передавались выверенные детали кровной мести и междоусобиц. За оскорбление следовало отомстить, хотя на обидчика нельзя было поднять меч, — изящно, тонко воздать мерой за меру. В своем роде это было похоже на кровавую расправу в тронном зале Эгии.
В Афинах наконец обсудили условия мирного договора. Антипатр и Парменион, посланные туда представлять Филиппа, были поражены затейливыми обычаями юга. Единственным вопросом, выносившимся на голосование в Македонии, был смертный приговор, все остальное единолично решал царь.
К тому времени, когда условия были приняты (Эсхин особенно упорно настаивал на этом) и посольство отправилось в обратный путь, чтобы заключить договор, царь Филипп успел покорить фракийскую крепость царя Керсоблепта
[22]
и принял капитуляцию на том условии, что сын фракийца останется заложником в Пелле.
Между тем из укреплений над Фермопилами показался в поисках пропитания, золота и удачи изгнанный грабитель храмов — филаик Фокион. Филипп тотчас же вошел с ним в секретные сношения. Новость о том, что Македония протянула руку к Великим вратам, подействовала бы на Афины с силой землетрясения — им куда легче было выносить грехи Фокиона (и даже пользоваться ими при случае), чем это. Поэтому переговоры следовало тщательно скрывать до тех пор, пока мир не будет подписан и скреплен священными нерушимыми клятвами.
Филипп был чарующе любезен со вторым посольством. В особенности он ценил Эсхина, как человека не купленного, но изменившегося сердцем. Актер с радостью принял заверения царя — бывшие, впрочем, на тот момент искренними, — что он не причинит вреда Афинам и не слишком жестоко обойдется с фокейцами. Афины нуждались в Фокиде: как для того, чтобы удерживать Фермопилы, так и для противостояния заклятому врагу — Фивам.
