Сидя напротив Гефестиона, спиной к пологому скату фронтона, он не казался углубленным в себя, напротив — сияющим, доверчивым и искренним. Это, думал Гефестион, подлинное и совершенное счастье. Это должно быть счастьем.
— Я хотел убить Леонида, — сказал он в волнении. — Ты это знаешь?
— А, я и сам когда-то хотел. Но теперь я думаю, что он был послан мне Гераклом. Когда человек творит благо против своей воли — значит, он исполняет божественное предначертание. Он хотел сломить меня, а вместо этого научил справляться с трудностями. Мне не нужен меховой плащ, я не ем больше того, что меня насытит, и не валяюсь по утрам в постели. Мне было бы гораздо труднее начинать учиться этому сейчас и без него, а учиться все равно бы пришлось. Как просить своих солдат мириться с вещами, которых не можешь вынести сам? А они хотят убедиться, что я не больший неженка, чем мой отец. — Он напрягся, грудные мышцы сжались, бок стал твердым, как броня. — Я ношу хорошую одежду, лучше, чем при Леониде, мне она нравится. Но это все.
— Этот хитон тебе уже никогда не надеть, ручаюсь… Посмотри, какая дыра, — я могу просунуть туда руку… Александр! Ты никогда не уйдешь на войну без меня?
Александр выпрямился, глаза его расширились от изумления. Гефестион быстренько отдернул руку.
— Без тебя? Что ты придумал, как тебе вообще могла прийти в голову такая мысль? Ты же мой лучший друг.
Гефестион уже годы назад понял, что если боги — лишь раз за всю его жизнь — предложат ему дары, он выберет этот. Радость зажгла его, как зажигает дерево молния.
— Ты вправду так думаешь? — пробормотал он. — Вправду?
— Вправду? — переспросил Александр почти с гневом. — А ты сомневаешься? Ты полагаешь, то, что я рассказываю здесь тебе, я рассказываю всем? Вправду — надо же такое придумать!
«Всего месяц назад, — подумал Гефестион, — я был бы слишком напуган, чтобы ему ответить».
— Не сердись. В великой удаче всегда сомневаешься.
Глаза Александра подобрели. Он поднял правую руку.
— Клянусь Гераклом.
Потом наклонился и, в соответствии с обрядом, поцеловал Гефестиона: с пылом чувствительного ребенка и нежностью растущей привязанности взрослого. Гефестион, еще не пришедший в себя от восторга, едва ощутил легкое прикосновение его губ. Когда он наконец собрался с силами, чтобы ответить на поцелуй, что-то другое привлекло внимание Александра. Он смотрел на небо.
— Взгляни, — сказал он, взмахнув рукой. — Видишь эту статую Ники, на верхнем фронтоне? Я знаю, как туда подняться.
С террасы Ника казалась маленькой, как детская глиняная кукла. Когда, после головокружительного подъема, мальчики оказались у ее ног, богиня выросла. В протянутой над пустотой руке она держала позолоченный лавровый венок.
Гефестион, который за все это время не осмелился задать ни одного вопроса не только Александру, но и себе самому, ухватился, по его знаку, левой рукой за бронзовый пояс богини, а правой — за запястье Александра.
— Держи меня.
Прогнувшись, он потянулся над пропастью и оторвал от венка два листка. Один подался легко, с другим пришлось повозиться. Гефестион чувствовал, как ладони его становятся липкими от пота; страшная мысль, что это может сделать хватку ненадежной, холодом прошла по животу и вздыбила волосы. Скованный ужасом, он все же не мог отвести глаз от тонкой изящной кисти, которая казалась еще меньше в его собственной лапе, но была крепкой и сильной. Кулак сжимался, повинуясь железной воле.
Прошла вечность, прежде чем Александра можно было тащить обратно. Он спускался, зажав листья в зубах, и уже на крыше передал один Гефестиону.
— Теперь ты мне веришь?
Золотой лист лежал в ладони Гефестиона, — такой же величины, как настоящий. Как настоящий, он слабо трепетал от ветра. Мальчик быстро сжал пальцы. Теперь к нему пришел ужас, который он должен был пережить, глядя на мелкую мозаику огромных мраморных плит далеко внизу, — ужас и одиночество вершины. Он поднимался, полный яростной решимости умереть, но выдержать устроенное ему Александром испытание. Лишь сейчас, когда бронзовый позолоченный листок впился ему в ладонь, он понял, что испытание было устроено не для него. Он был свидетелем. Он поднялся наверх, чтобы держать в своей руке жизнь Александра. Это был залог дружбы, ответ на его дурацкий вопрос.
Когда они спускались на землю, цепляясь за ветви высокого ореха, Гефестиону на ум пришла песня о Семеле, возлюбленной Зевса. Бог явился к ней в облике человека, но ей этого было недостаточно, она требовала, чтобы он показал ей свою божественную сущность. Зевс выполнил просьбу, но Семела просила слишком многого, — молнии в руке бога сожгли ее. Так и он должен был привыкать касаться огня.
Прошло еще несколько недель, прежде чем философ объявился, но его присутствие уже ощущалось.
Гефестион его недооценил. Аристотель знал не только страну, но и двор, и живой язык, у него оставались в Пелле старые семейные связи и много друзей. Царь, хорошо об этом осведомленный, поспешил предложить в одном из писем предоставить — если потребуется — отдельное здание для занятий наследника и его друзей.
Философ прекрасно читал между строк. Мальчика нужно было вырвать из цепких рук матери-интриганки, отец, со своей стороны, не будет вмешиваться. Аристотель даже не смел на это надеяться. В ответном письме, чрезвычайно учтивом, он предложил, чтобы наследник с друзьями были поселены в некотором удалении от тревог дворца, и в заключение — как если бы эта мысль только что пришла ему на ум — порекомендовал чистый горный воздух. Подходящих гор не было в радиусе нескольких миль от Пеллы.
У подножия горы Бермий, на западе равнины Пеллы, стоял хороший дом, брошенный во время войн. Филипп купил его и привел в порядок. Дом был большой: царь пристроил крыло для гимнасий и — поскольку философ упоминал о прогулках — расчистил сад. Никаких ухищрений, прекрасный уголок природы, то, что персы называют «парадиз». Говорили, легендарные сады царя Мидаса были чем-то в этом роде. Там все росло свободно и пышно.
Покончив с этим, царь послал за сыном. Через час все его распоряжения стали бы известны Олимпиаде, имевшей полный дворец шпионов, а она постаралась бы исказить их смысл перед мальчиком.
В беседе отца и сына больше подразумевалось, чем было сказано. Александр видел, что для Филиппа это дело решенное. Но этот напор, эти двусмысленные речи — были ли они чем-то большим, чем привычной перебранкой в бесконечной войне с его матерью? Все ли слова были произнесены? Когда-то он верил, что мать никогда ему не солжет, но многое заставило отказаться от тщетной надежды.
— Я хочу знать, кого из своих собственных друзей ты пригласишь, — сказал Филипп. — Обдумай, я даю тебе на это пару дней.
— Благодарю, отец.
Он вспомнил мучительные часы на душной женской половине, толкование сплетен и пустой болтовни, взаимные интриги, размышления и гадания из-за одного взгляда или слова, крики, слезы, клятвы перед богами, запах благовоний, волшебных трав и горящего жертвенного мяса; признания шепотом, не дававшие уснуть ночью, так что весь следующий день он проигрывал в беге и не попадал в цель.
