— Он всего лишь мальчишка, — буркнул Кассандр.
— Не делай из себя большего глупца, чем ты есть. Четыре или пять лет разницы между вами — это много сейчас и ничто через годы, когда вы оба станете мужчинами. Отнесись с вниманием к моим словам. У этого мальчика голова отца, и если он не окажется таким же ловким на язык, как его мать, то я — эфиоп. Не спорь с ним — за это платят софисту. Тебя я посылаю для того, чтобы ты набирался ума, а не наживал себе врагов.
Поэтому Кассандр отправился в Мьезу, где чувствовал себя одиноким, презираемым, утомленным и отчаянно тосковал по дому. Александр был с ним вежлив, потому что его отец назвал это искусством царей и потому что ему приходилось думать о многих гораздо более серьезных вещах.
Философ, как оказалось, был не просто готов отвечать на вопросы, но даже жаждал этого. В отличие от Тиманта, он начинал с частностей и лишь впоследствии объяснял ценность системы. Однако объяснение, когда оно наконец являлось, было исчерпывающим. Александр имел дело с человеком, который всегда увязывал все концы и ненавидел двусмысленность.
Мьеза была обращена на восток, — по утрам высокие комнаты, украшенные уже поблекшими фресками, заливало солнце, после полудня там воцарялась прохлада.
Когда нужно было писать, рисовать или изучать образцы, мальчики работали в доме; беседовали и слушали философа в саду. Они рассуждали об этике и политике, о природе наслаждения и справедливости, о душе, доблести, дружбе и любви. Они проникали в суть вещей. Все имеет свою причину, любая вещь должна сводиться к какому-либо основанию, всякая наука должна быть наглядной.
Классная комната вскоре заполнилась образцами: высушенные цветы и растения, саженцы в горшках, птичьи яйца, зародыши которых хранились в чистом меду, отвары из целебных трав. Хорошо вымуштрованный раб Аристотеля работал здесь целыми днями. Ночью они наблюдали за небом. Звезды, пятый элемент, отсутствующий на земле, были тем божественным пределом, которого только и мог достичь человеческий глаз. Они отмечали направление ветров, форму и вид облаков, дни, когда выпадал туман, — и так учились предсказывать штормы. Они отражали свет от полированной бронзы и измеряли угол преломления.
Для Гефестиона началась новая жизнь. Александр принадлежал ему в глазах всего света. Его место признавал даже философ.
В школе часто рассуждали о дружбе. Ученики Аристотеля узнали, что это одна из тех немногих вещей, которые прекрасны сами по себе и наиболее всего необходимы человеку, желающему вести достойную жизнь. Друзьям нет нужды прибегать к правосудию, ибо между ними не может быть зла или недоразумений. Аристотель описал степени дружбы, от эгоистичной до чистейшей, когда добра желают другу ради него самого. Дружба совершенна, если доблестные мужи любят доброе друг в друге, ибо доблесть дарует большее упоение, чем сама красота, и не подвластна времени.
Аристотель говорил о ценности дружбы, далеко обходя зыбучие пески Эроса. Кое-кто из юношей спорил с этим. Гефестион, который не сразу находил точные слова для своих мыслей, часто обнаруживал, что кто-то другой успел опередить его. Он предпочитал молчать, нежели выставлять себя на посмешище. Кассандр прежде всего мог обратить это против Александра.
Гефестион быстро превращался в собственника. Все склоняло его к этому: его природа, цельность его любви, его глубинное осознание этого чувства, утверждение философа, что каждому человеку сужден только один истинный друг, питаемая его неиспорченной душой убежденность в том, что привязанность Александра сродни его собственной и, наконец, признаваемое всеми положение вещей. Аристотель всегда исходил из предложенных ему фактов. Он тотчас же распознал уже устоявшуюся привязанность, подлинную страсть, а не распущенность или самообольщение. С ней следовало не бороться, а разумно сформировать и направить к благу. (Если бы только какой-нибудь мудрец сделал это для отца мальчика!..) В дальнейшем, рассуждая о дружбе, философ бросал снисходительный взгляд на двух прелестных отроков, неизменно сидевших рядом. В краденые минуты уединения в Пелле глаза Гефестиона всегда были прикованы к Александру; теперь, в преломлении чужого взгляда, он увидел — так же ясно, как в зеркале, — что они были прекрасной парой.
Он гордился в Александре всем, начиная с его царственности, поскольку Александра невозможно было представить вне ее. Утрать он престол, Гефестион последовал бы за ним в изгнание, тюрьму или на смерть; зная это, он не только гордился другом, но и уважал себя. Он никогда не ревновал Александра, поскольку никогда в нем не сомневался, но ревниво относился к своему положению, и ему нравилось, что оно было признано остальными.
Кассандр, по крайней мере, сознавал это очень хорошо. Гефестион, все замечавший, понимал, что, хотя Кассандр не испытывает желания ни к одному из них, он ненавидит их близость, искренность, красоту. Он ненавидел Александра, потому что солдаты Антипатра уважали его больше, чем сына Антипатра, потому что своего пояса тот добился в двенадцать лет, потому что Букефал склонялся перед ним. Гефестиона он ненавидел за бескорыстие его любви. Все это Гефестион знал, при каждом удобном случае выказывал это знание перед самолюбивым Кассандром, который жаждал убедить себя, будто ненавидит Александра единственно из-за его пороков и недостатков.
Больше всего Кассандр ненавидел уроки в искусстве управлять государством, которые Аристотель давал лично Александру. Гефестион на самом деле ловко использовал зависть Кассандра всякий раз, когда ему нужно было ободрить своего друга, который жаловался на то, как эти занятия скучны.
— А я-то думал, они будут самыми лучшими. Он знает Ионию, и Афины, и Халкидику, даже Персию. Я хочу знать, что там за люди, каковы их обычаи, как у них принято поступать. Чего хочет он — так это натаскать меня, заготовить ответы на все случаи жизни. Что я сделаю, если произойдет это или то? Посмотрю, когда произойдет, сказал я, события совершаются людьми, нужно знать этих людей. Он счел меня упрямым.
— Царь мог бы позволить тебе бросить эти уроки?
— Нет. Я имею на них право. Я вижу, в чем ошибка, — он думает, что это неточная наука, но все же род науки. Пусти барана к овце, и каждый раз будешь получать ягненка, даже если все ягнята не будут походить друг на друга. Нагрей снег, и он растает. Вот наука. Доказательства должны повторяться. А теперь, скажем, война: даже если и удастся повторить все условия — что невозможно, — нельзя повторить эффект неожиданности. Или погоду. Или настроение людей. И армии, и города создают люди. Быть царем… быть царем — это как музыка.
Он замолчал и нахмурился.
— Он просил тебя снова играть?
— «При простом слушании этическое воздействие ослабляется наполовину».
— Иногда он мудр, как боги, а иногда глуп, как какая-нибудь старуха птичница.
— Я сказал ему, что учился этике опытным путем, но все условия повторить нельзя. Думаю, он понял намек.
И в самом деле, этот вопрос больше не поднимался. Птолемей, не сильный в искусстве намека, отвел философа в сторону и изложил ему суть проблемы.
