— Совсем нос задрала, выскочка! Под ноги смотреть надо! — прошипела сквозь зубы обиженная Коринфская, нарочито поджимая якобы сильно придавленную ногу.
— Ну да, ведь Жизель-то нашу теперь только там и можно отыскать… — усмехнулся местный острослов-солист, видя смятение Ксении и желая выразить ей свою искреннюю симпатию. Приглушенный смех окружающих означал, что шутку оценили — уж очень точно в ней отразилось отношение труппы к заносчивой Коринфской. В глазах «оскорбленной» сверкнули молнии. Удаляясь в темноту кулис и бормоча в ответ какие-то проклятия, балерина резко обернулась, желая напоследок испепелить взглядом юную победительницу. В то же мгновение все услышали сдавленный крик, но это не был голос Ксении — Коринфская сидела на полу в проходе за сценой, держась за глаз (в этой неуклюжей позе, в белом воздушном платье она напоминала сломанную куклу), а в двух шагах от нее испуганно замерла пожилая уборщица со шваброй в руках. Послышались взволнованные возгласы: «Врача скорей! Нужен врач!» Помощь не заставила себя ждать, кто-то с медицинским саквояжиком уже пробирался сквозь толпу, а собравшиеся оживленно, хотя и негромко, обсуждали версии случившегося:
— Как же это ее угораздило?
— Да, говорят, на швабру наступила…
— А где она ее «отыскала»?!
— Наверное, бабуля эта — Соня, уборщица наша, забыла на сцене…
— Точно! Вон она стоит ни жива ни мертва… Что-то теперь ей будет?
— Ну как же так? Палкой прямо в глаз угораздило… Сама*то тоже хороша! Куда смотрела, спрашивается?
— Уж не знаю куда, только вот танцевать теперь придется почти вслепую…
— Ой, с глазом-то что, смотреть страшно — гляньте, весь опух, покраснел и слезится!
— Бог ее наказал, интриганку, нечего злобу всюду сеять! Это ей за Ксению нашу, — подвел кто-то логическую черту.
Сама Ксения ничего этого не слышала и не видела: почти сразу после того, как Капитолина попыталась устроить очередной скандал, она поспешила своей дорогой, даже не оглядываясь назад, в сторону кулис. Фактически инцидент со шваброй помог ей беспрепятственно достичь спасительной комнаты № 1 (этот номер значился на двери ее уборной). Оказавшись в уединении (никто не мог входить к Светозаровой без стука, кроме Серафимы), мертвенно-бледная балерина сделала еще пару шагов и обессиленно упала в мягкое, обитое синим бархатом кресло. Она закрыла глаза и ощутила странное чувство — еще не до конца осознанную радость преодоленного испытания перекрывала отчетливая горечь от столкновения с беспочвенной человеческой обидой и гибельной ненавистью, а главное — с настоящей, непоправимой бедой. Одним словом, это было какое-то внутреннее опустошение.
Голова Ксении налилась свинцом. Шпильки и заколки, закреплявшие прическу и украшение на ней, казались острыми шипами, терниями. Руки настолько отяжелели, затекли, что не хватало сил даже справиться с узелками на пуантах. Обрывки мыслей проносились в сознании беспорядочным потоком: «Слава Тебе, Господи! Неужели все это закончилось?! Будто камень с души… Почему же не болит лодыжка? Жаль, что Иноходцев обиделся… Визитка другая, а инициалы те же. А цветы князь все-таки не забыл прислать — как мило… Но все же, почему визитка другая? Как горят ноги… Что же все-таки случилось с Тимошей? Неужели правда?! Мама, мамочка, видишь ли ты сейчас свою дочь оттуда? Как мне тяжело без тебя… »
Чуть скрипнув, точно извиняясь, приоткрылась дверь и в гримерную заглянула Серафима.
— Там визитеры осаждают — серьезные господа, а никакого понятия! — прошептала она. — Я их, Ксеничка, пожалуй, попрошу сегодня не беспокоить…
— Да, уж ты извинись за меня, голубушка. Я что-то неважно себя чувствую.
Серафима деликатно удалилась и через минуту, неслышная, словно тень, появилась вновь. Ксения была рада, что ее мудрой театральной няне ничего не нужно объяснять: все-то она предугадывала заранее с чуткостью поистине материнской. Вот и теперь, едва прикасаясь проворными, добрыми руками, Серафима постепенно освободила измученную девушку от оков балетного искусства — разула и разобрала прическу. Теплая нянина рука ласково гладила распущенные волосы «Ксенички», и взрослая Ксеничка расплакалась, как в детстве:
— Никак ты плакать вздумала? Ну не надо, незачем это — заживет ножка до свадьбы-то…
— Какая еще свадьба! — продолжила всхлипывать Ксения. — Вот вы зачем меня обманули? Тимоша «остепенился»… Нехорошо, Серафима Ивановна… Мне уже рассказали — жалко так! Даже не верится…
Серафима не могла скрыть досады:
— Нашлись, значит, «добрые» люди! Ну что ж, удавился Тимофей, что теперь скрывать. Сам ведь в петлю полез, этакий грех совершил! А как бы вы на сцену вышли, когда бы я призналась? Узнали теперь, и что, легче стало?
— Нет, какое там, он у меня перед глазами как живой! Но скажи, Серафимушка, почему все так выходит? Хорошему человеку такой страшный конец! Искушение это или наказание, а если наказание, то за что? Мне вот теперь кажется, будто и я перед ним виновата. ..
Серафима опять гладила девушку по голове:
— И не думай — ни в чем ты, девочка моя, не виновата. Я тебе ведь тогда еще говорила — забудь о нем совсем, а ты не послушала. Такова судьба! Как это произошло, никто не знает. Может, был он в умопомрачении. Одному Boiy это известно. Не терзай себя, Ксеничка, покой тебе сейчас нужен…
— Все равно я молиться за него буду — Господь и там его не оставит! А еще я непременно узнаю, где его похоронили, — решительно объявила Ксения, глядя в глаза своей старенькой наперснице и помощнице.
— Помолись, милая, конечно, помолись: грешникам, говорят, в аду облегчение, когда за них молятся. Только сейчас соснула бы часок-другой. Спи, милая, спи…
Через десять минут убаюканная балерина мирно спала прямо в кресле.
Итак, завершающим, вторым актом представления в соответствии с программой значилась «Жизель» Адана в ностальгической постановке изысканного модерниста Михаила Фокина. В этом случае никаких затруднений не ожидалось: главная партия была давно освоена Коринфской, так сказать, заучена наизусть, с формой у нее все вроде бы было в порядке. Однако неожиданный триумф Светозаровой в «Пахите» настолько разозлил бывшую фаворитку, что она совсем утратила контроль над собой и стала наотрез отказываться выступать теперь уже в своей привычной, наигранной роли. Только после настойчивых уговоров Капитолина «соблаговолила» выйти на сцену. Сегодня она была на редкость неловкой, неповоротливой. Сначала эта история со шваброй в антракте, чуть не лишившая сумасбродную мадам глаза. Потом, во время спектакля, «фокусы» стали продолжаться: танцуя мазурку, балерина то и дело наседала на партнера, просто отдавила ему носки, а один раз так неудачно повернулась, что со всего маху угодила танцовщику локтем прямо в лицо (Иноходцев в сердцах обругал ее: «Ах ты…! Хочешь, чтобы и я окосел?»). В зале, конечно, не слышно, что артисты говорят друг другу вполголоса, но зато прекрасно видны все огрехи в танце.
Директор, нервно наблюдавший за всем этим из своей ложи, то и дело скрывался от стыда за тяжелый занавес и там, устало шепча: «М-да-с, ну и денек!», всякий раз вытирал платком пот со лба и даже глотал лавровишневые капли.
