Озадаченный Вячеслав Меркурьевич решил прогуляться пешком до самого дома. Он свернул на Садовую и медленно пошел в направлении своей Коломны, однако в витрине какого-то кинематографа увидел броскую афишу последнего «шедевра» режиссера картины, только что просмотренной в «Пиккадилли». Удержаться от соблазна Звонцов не мог — «великий немой» опять заключил его в свои объятья. Новая фильма явно оставила бы киноэстета в разочаровании (схожий сюжет, те же актеры, словом, режиссер вышел в тираж), если бы опять не одна взволновавшая Звонцова деталь интерьера — выразительная статуя на заднем плане в комнате благообразного священника.
Этот причудливый силуэт был неизгладим из памяти ваятеля: все тот же кладбищенский образ, фигура, с которой начались все звонцовские злоключения, точно дежа вю схваченного цепким взглядом час назад в другом фильме, в принципиально иной мизансцене. Звонцов окончательно протрезвел и помчался назад — на очередной сеанс в «Пиккадили». Он вперился в экран ради единственного момента, когда же дождался, остатки сомнений развеялись: скульптура была точь-в-точь «валькирия», только размер ее отличался от «оригинала», украденного им со старинного надгробия.
С этого вечера ваятель точно обезумел: на каждую фильму он сходил по семь раз, желая снова и снова удостовериться, не придумал ли он что-нибудь, не показалось ли ему. Нет, Звонцов ничего не перепутал, хотя теперь, пожалуй, уже был бы рад убедиться в своей ошибке. Проклятая статуя неотступно стояла у него перед глазами, ясная до мельчайших деталей, и в беспокойной голове Вячеслава Меркурьевича скоро оформилась сумасшедшая мысль, idée fixe — СТАТУЯ ЕГО ПРЕСЛЕДУЕТ.
На исходе того же дня, сидя по обыкновению в трактире наедине с заветным графинчиком и надеясь простейшим способом прогнать от себя беспокойные мысли, он «высидел» из них, как курица из яйца, очередной авантюрный прожект. «Человек падок до всего модного и оригинального, даже не обязательно, чтобы это было оригинально, — нужно уметь создать моду! Вот фильмы эти, например, смотрят миллионы и скульптуру эту видят, значит, она остается, отпечатывается в глубинах их памяти, в каких-то тайниках мозга, о существовании которых они и сами не догадываются, но стоит вылепить серию таких вот скульптур одного и того же силуэта, пустить в продажу, и цены им не будет, ведь люди сразу все вспомнят. Это станет символом роскошной, дорогой, вожделенной для обывателя жизни, но подобная жизнь доступна единицам, а мои работы смогут приобрести многие… Может, во мне открылся гений «публичного» искусства? Может, я нашел наконец свою „золотую песнь“ в скульптуре?! А вдруг она станет для меня в буквальном смысле золотой!» У Вячеслава Меркурьевича голова пошла кругом, и он… запил от предчувствия грядущего триумфа. Каждый вечер Звонцов просиживал в недорогих ресторанчиках и трактирах, лелея вылупившийся из его существа «эпохальный» замысел, а днем, когда приходил в рабочее состояние, без конца рисовал кладбищенскую статую. вписывая в ее очертания разные формы — титаноподобных монстров, сложные композиции (композиции были разные, но сюжет оставался все тот же, неизменный), читал почти забытые, пылившиеся на полках со студенческих времен классические труды по ваянию. Наконец, он решился ухватить «сфотографированный» сознанием силуэт, абрис, и потом по этому лекалу лепить и лепить. «Может, это магический силуэт», — рассуждал Звонцов вечерами за трактирной стойкой.
В общем, теперь ему только оставалось перейти от теоретических изысканий к реальному воплощению идеи.
IV
Вернувшись из кабака, куда завернул после кинематографа, он застал у дверей Ивана, тот давно уже ждал ваятеля-синемана. Он был сильно возбужден. Внешний облик Десницына-старшего отражал небывалую агрессию, буквально распиравшую его изнутри. Сумбурно-пестрым облачением Иван напоминал бойцовского петуха или индюка, на нем был дворянский картуз с околышем и переломленным чернолаковым козырьком, синяя студенческая тужурка, явно чужая, расходившаяся по швам на молодецких плечах, нелепые парусиновые штаны, которые носят портовые грузчики, в пятнах масла и мазута, заправленные в щегольские, бутылками, сапоги-прахаря. В его оттопыренном ухе тускло блестела серьга, а вокруг шеи хищно обвился вязаный красный шарф, что-то отчаянно-вызывающее было в этом образе: то ли моряк, не раз прошедший экватор, то ли ушкуйник разинской вольницы, но точнее всего — золоторотец из какого-нибудь «Порт-Артура»
[197]
.
Изрядно потрепанный и обрюзгший в полном соответствии с образом жизни, который вел, Иван, однако, грозно щурил и без того заплывшие от водки глаза: он пришел за своим, тем, что ему причиталось по воровскому праву. Сплюнув прямо на пол, он поднес к лицу Звонцова кулак, на костяшках которого еще с каторжных времен значилась татуировка с его именем, и рыкнул:
— Что же ты, Звонцов, слова не держишь, дворянин, черт тебя побери. Обещал ведь мне… Объегорить решил, что ли? Шалишь, брат, я не задаром для тебя шкурой рисковал! Картина-то написана, значит, гонорар ты получил, деньги есть, так что теперь изволь рассчитаться — свое прошу, все, что за металл полагается. Давай деньги, и мы с тобой незнакомы! Будь проклят этот Питер, не город — обман один, все мы здесь проклятые. «Сюда я больше не ездок!» И я, Звонцов, через тебя это проклятие получил, беду эту через твои творческие идейки, едри их мать! Мало у меня греха было на душе, так теперь вовсе свет белый с овчинку кажется. Раньше хоть от водки легчало, а теперь сколь бы ни выпил — ни в одном глазу, только вокруг посмотришь — все будто пьяные, один я трезвый, что святой угодник, хотя все сущая фикция… На детишек смотрю — и те пьяные, как сапожники. Вот ты, к примеру, тоже пьянющий сейчас, а я ведь знаю — потому только, что я пил. И не могу я больше зелье это в себя вливать: что у водки, что у вина дорогого даже! — вкус крови у всего пойла… Да ты, Звонцов, не веришь, что ли? Говорю тебе — ты меня вконец сгубил святотатствами своими…
— С каких это пор ты в Бога уверовал, кудеяр? — вопросил удивленный Звонцов.
— Пошел ты со своим… Не верую я ни в Бога, ни в черта давным-давно, но пока с тобой не связался, так с души не воротило от собственной жизни… А никак окажется, что Он и есть? А вдруг? Тебе вот не страшно, смеешься, а меня чуть не колотит, точно с похмелья. Перед Ним ответ держать, небось не в участке кочевряжиться! И за душу мою тоже стребуют — заплатишь, не денешься никуда. А то, смотри, как бы не пожалел, ваятель хренов! Вон в газетах уже пишут. Полюбуйся, говорю, что пишут-то!
Иван пихнул ему в руки пахнущий типографской краской номер «Речи»
[198]
и раздраженно ткнул заскорузлым пальцем со сломанным ногтем прямо в заголовок статьи так, что Звонцову показалось, что у него в ушах зазвенело. На самом деле металлический звон исходил от незваного гостя (за время работы на кладбищах он приобрел привычку собирать с могил мелочь, оставляемую, по обычаю, суеверными посетителями, так что в карманах необъятных Ивановых штанов нет-нет да и позванивали медь и серебро). Статья, которую он указывал Звонцову, имела красноречивое название «Печали и скорби петербургского некрополя», и автор ее, возмущенный участившимися жалобами общественности и лично некоторых пострадавших представителей знатных родов Империи на постыдное запустение старинных кладбищ города и в особенности на воровство памятников и скульптурных деталей с надгробий и склепов Смоленского православного, лютеранского и армянского кладбищ, был сам столичный городской голова. Он уверял петербуржцев, что вопиющее безобразие будет немедленно прекращено и преступники арестованы. Обнадеживая читателей тем, что сведения об этом вандализме дошли до самого Государя и тот намерен лично проконтролировать действия полицейского ведомства по розыску преступников в кратчайший срок, градоначальник призывал сознательных горожан всячески содействовать полиции в поимке злоумышленников, сообщать о подозрительных случаях перемещения и сбыта предметов художественного литья крупных форм, обещая за подобную информацию достойное вознаграждение.
