— Понимаю, сыне, что выбор для тебя многознаменательный, вера твоя, мнится мне, из самого сердца идет. А ты, может, думал, я считаю себя вправе отказать, не позволю винопийцу убиенного отпеть? Крещеный ведь он, для Бога же все равны.
Сейчас немигающий взгляд Десницына был прикован к месту, где вот-вот начнется печальный обряд, но он ничего не видел, только в памяти сплошной вереницей чудовищных нелепостей, каких-то кошмарных фактов пронеслись последние дни: Звонцова, его ближайшего и единственного друга, обвиняли в убийстве Вани, и он сознался — тот якобы был среди налетчиков, которые недавно ограбили его мастерскую и на которых он сразу же заявил в полицию, и вот теперь Иван лежит в глазетовом гробу, а Звонцов ждет приговора в тюремной камере! Подобное просто не укладывалось в десницынской голове, к тому же его доводило до бешенства то обстоятельство, что на похороны, Бог весть откуда, в немалом количестве собрались родственники, казалось бы, давно предавшие сбившегося с пути Ивана семейному проклятию, а самому Арсению, тоже, по их мнению, несостоявшемуся в жизни, напоминавшие о себе дежурными открытками не чаще двух раз в год — на Пасху и Рождество (в день именин он не получал и открыток). И это еще при том, что отец с матушкой и вся ближайшая родня давно уже покоились в земле, зато отовсюду съехались те, кого в разговоре принято, пусть неучтиво, но метко, называть седьмой водой на киселе. «Как они любят эти «съезды» на свадьбы, крестины или похороны. Какая именно из перечисленных причин имеет место, им абсолютно все равно. Да! Ведь это же еще удобный повод лишний раз выбраться в столицу, посмотреть, что тут новенького, и себя показать!» Художник выслушал сегодня уже не одно «искреннее» соболезнование, а сколько еще предстояло вытерпеть «прочувствованных» тостов с постной миной на лице и слезой в голосе во время застолья, которое наверняка с удовольствием предвкушают эти почти незнакомые ему люди, стоящие у гроба: «Родственники, свойственники… Все пустое — ничего, кроме житейского лицемерия. К чему устраивать поминки — для того лишь, чтобы потешить кучку фарисеев?! Не желаю! Достаточно суеты и греха вокруг этого события».
В сознании Арсения в который раз вспыхнула жгучая мысль: на нем ответственность за гибель заблудшего Ивана, это он должен был во что бы то ни стало привести брата в храм, пробудить в его душе веру, и тогда, конечно, не случилось бы трагедии. Слова из «Покаянного канона» теперь буквально преследовали Десницына-младшего: «Како не имам плакатися, егда помышляю смерть? Видех бо во гробе брата моего безславна и безобразна. Что убо чаю и на что надеюся? Токмо даждь ми, Господи, прежде конца покаяние». Неожиданно в самую ткань молитвы вплелся и прорвал ее надтреснутый голос одной из «скорбящих и соболезнующих» — двоюродной тетушки (Сеня даже не помнил, с отцовской или материнской стороны, потому что видел это подрумяненное старушечье личико захудалой помещицы из среднерусской губернии всего несколько раз, да и то в нежном возрасте). Поправив траурные кружева на голове, пряча жиденькие седые локоны, тетушка произнесла «утешительное»:
— Право, не стоит так сокрушаться, дружочек: его беспутная жизнь рано или поздно должна была оборваться. Умер беглый каторжник — ну и что ж, что умер? Лишь бы ты был здоров…
— Убит, — в сердцах поправил художник, — убит, а не умер!
Старушка метнулась в сторону как ошпаренная, предпочитая больше не трогать и без того взвинченного Арсения, впрочем, он тут же услышал еще ложно многозначительную реплику кого-то из родственников: «Как-то беспокойно без него и страшно, но вместе с тем необъяснимым образом чудесно, ставшего драгоценным для меня переживанием». Этого запутанного языкового ребуса художник разгадать не смог и никак не прореагировал на него. «Подумать только, двоюродная тетка побеспокоилась о моем здоровье! Раньше нужно было беспокоиться — о состоянии Ивана! — Сеня едва выдерживал внутренне напряжение. — Они, видите ли, предполагали, что он умрет, вернее сказать, ожидали его окончательной нравственной и физической гибели, а теперь еще имеют совесть разглагольствовать о неизбежности такого исхода!» Возможно, от обиды и отчаяния в эти минуты в мозгу Десницына как бы сама собой оформилась заманчивая, но слишком наивная теория: вот если смерть одного родного, близкого человека можно было бы, так сказать, расчленить на малые недуги и поделить между многочисленной родней — кому-то достанется безобидная простуда, кому-то мозоль или флюс, или царапина какая-нибудь, со временем все выздоровеют, тогда безносая тень отступит от того, кому угрожала, над кем занесла было свою косу, извечная губительница жизни будет побеждена! «Пожалуй, такое чудо могло бы произойти лишь при одном условии — родных этого человека должна связывать жертвенная любовь и единая Вера, — рассуждал Арсений, однако сделанное допущение его не утешило. — Здесь о подобном условии и говорить не приходится: только кровь общая, а это ровно ничего не значит, когда каждый себе на уме». Собравшиеся шептались о чем-то постороннем, житейском. Это навязчивое, точно мушиное, жужжание и мрачный поток собственного сознания просто лишали Арсения возможности сосредоточиться на молитве. Ему было не побороть рассеянность потому еще, что в одном из боковых приделов исповедь шла на повышенных тонах: капризные женские голоса перебивал непривычно громкий, с торгашескими интонациями, голос батюшки, который давал наставления в духе модной тибетской медицины: «А я уверяю — это все идет от живота, нужно очистить свои чакры и все выпустить наружу». От православного пастыря Десницын такое услышать никак не ожидал. Обескураженный, он посмотрел в сторону, чтобы разглядеть странного пастыря. Священник был курчавый жгучий брюнет с какой-то ветхозаветной бородой, с игривой хитрецой в ассирийских глазах. Фантазия художника сразу породила ассоциации одновременно с хищной черной птицей и лисой — очень неприятные ассоциации. Он также почувствовал доносившийся из того же придела сильный чесночный дух: его не мог перебить даже запах ладана. Сене хотелось думать, что наелась чеснока какая-нибудь прихожанка, которой по простоте душевной и в голову не пришло, что в храме, да еще на исповеди, подобное амбре будет неуместно, но эти домыслы стали абсолютно не важны на фоне следующего откровения, прозвучавшего из уст батюшки: «Ей же Богу — это очень хорошая пилюля, и стоит не так дорого. Скажу вам больше — не у всякого аптекаря найдете, а у меня — пожалуйста! Это будет как частный визит к Господу. Эффект гарантирую: вы поцелуете солнце и попробуете на вкус радугу».
Всегда относившийся к священству с глубоким почтением и почитанием, художник не желал верить своим ушам: батюшка, вместо того чтобы врачевать страждущие души истиной Христовой, предлагает прихожанке вызывающее галлюцинации средство, предлагает КУПИТЬ У НЕГО НАРКОТИК!!! Художник старался насильно убедить себя, что это послышалось или он сам уже галлюцинирует, но нервы его сдали окончательно: так и не дождавшись начала отпевания. в полном расстройстве чувств, в каком-то мистическом страхе Арсению Десницыну пришлось покинуть храм. Отец Феогност все продолжал исповедовать, и ему некогда было задумываться, как проводит таинство Юзефович, подвергается ли напастям и достойно ли противостоит искушениям. Он сам не заметил, как подошла к аналою худенькая болезненная девушка с непокрытой головой, вероятно, еще гимназистка, с приметной красной ленточкой на шее. Священнику эта ленточка показалась вызывающе легкомысленной, нехорошее, знакомое по прошлому разу предчувствие посетило его, пробежав холодком по спине: «К чему эта неуместная повязка? Неужели сейчас придется терпеть новые непотребства?!»
