— Правда?! — неожиданный комплимент растрогал Сеню. — Давайте-ка я тогда покажу вам то, что мне самому ближе и дороже всего, — провинциальные этюды. Люблю работать в уездной глуши, на природе. Тишина там, покой и святость — Россия, одним словом, исконная, вековая, наша!
Открывая отдельный альбом, он комментировал на ходу:
— Здесь, к примеру, мои тихвинские впечатления.
Ксения встрепенулась:
— Вы бывали в Тихвине?!
— Да, конечно. Как только выдается возможность, стараюсь наведаться туда. Если бы вы знали, какие там замечательные места, какой кладезь образов для художника, не удивились бы так. Чудотворная, храмы. Тихвинка течет вдоль древних стен обители — святая тишина…
Все, о чем теперь говорил Сеня, давно и навсегда запечатлелось в памяти девушки, и теперь она снова увидела это в акварелях из его альбома.
— Вот посмотрите, звонница какая — в старину сказали бы, «о пяти шатрах», — все более вдохновлялся молодой художник. — Я такой больше нигде не встречал, и звон от нее по всей округе, а когда соборный колокол благовестит, сердце так наружу и рвется!
Ксения тут же вспомнила могучий гуд Успенского колокола — именно такой, отдающийся во всем теле, и стук сердца ему в унисон!
— Здесь еще типы монастырские — видите, какая строгая красота, сосредоточенность? Нестерову бы такую натуру! Жаль, только не все дают согласие позировать. Старец там один подвизается, отец Михаил, — в глазах глубина, насквозь тебя видит. Я у него однажды исповедовался — точно благодатью Божией омыло! Вот с кого портрет написать бы, но он схимонах — обет дал строжайший, даже фотографов к себе не подпускает. Зато благословил меня приезжать в Тихвин, на этюды. Так и сказал: «Храни, чадо, в душе красоты наши и запечатлевай во славу Божию».
Балерине больше ничего не оставалось, как признаться:
— Вам это может показаться невероятным, но я духовная дочь отца Михаила! Скажите же, вы мне верите?
Сеня искренне удивился такому совпадению:
— Разве можно вам не верить, Ксения?! Вы ведь такая… — Сеня не мог подобрать нужного слова. — Такой, как вы, больше нет… Послушайте, это все — это явно неспроста! И не сочтите за дерзость: давайте в следующий раз поедем в Тихвин вместе? Тут не моя, не наша воля…
— Да, я понимаю, — Ксения зарделась и старалась не смотреть на художника, но сердце подсказывало, что он прав, — у меня гастроли в Москве. Я вернусь и тогда… Мы еще обязательно поговорим об этом — обещаю вам… — Ее блуждающий взгляд снова приковал к себе отреставрированный пейзаж, и, повинуясь какой-то неуловимой логике, девушка почти прошептала:
— Сеня, Вы научите меня рисовать? Обещайте, что научите!
Арсений Десницын кивнул молча, только лицо озарилось светом, исходящим от картины, и по нему можно было прочитать все, о чем он сейчас думает, что испытывает. Элегическая скорбь, непостижимая сила многострадальных душ, устремленных в отчаянном, благородном порыве ввысь, сквозь бушующую стихию жизни, мужество и мощь изнемогших в тоске по вечной истине одиноких людей — это море чувств плескалось, обнимало собой художника и балерину, превращая их в единое существо. Пустота, с которой они тщетно пытались бороться поодиночке, вызывая только приступы душевной боли, оказалась теперь заполненной, и все проклятые вопросы, не имевшие ответа, все детские, горькие обиды на мир стали вдруг исчезать, повинуясь некоему мудрому приказу извне. Им на смену пришли утешение и покой. Не иллюзии и мечты о придуманном счастье, а правда о земной жизни, о пути к свету, предначертанном высшей волей, явилась им как откровение, и теперь оба определенно знали, ради чего живет человек. То, что раньше витало где-то вокруг, порой лишь касаясь души, порой задевая ее глубже, Арсений и Ксения переживали всем сердцем только сейчас, вместе, постигая друг друга.
как два огромных мира. В зеркале этой удивительной картины для них приоткрылась дверца мистической тайны бытия. Так, в скромной мастерской-голубятне под самой крышей обычного петербургского дома, в первый день Рождества творился непреходящий Промысл Божий.
XIX
В следующее воскресенье Арсений отстоял службу в незнакомом ему храме, затерянном среди Измайловских рот, в тихом районе за Фонтанкой по правую сторону Забалканского проспекта. Подавая записку о упокоении, он в который раз вспомнил трагедию с Иваном, и сердце защемило. Если бы несчастья ограничились убийством брата, это, пожалуй, можно было бы оправдать принципом неотвратимости возмездия за грехи, но его смерть положила начало целой траурной полосе в жизни Арсения. Не прошло и месяца с того жуткого дня. когда он был вынужден уйти из храма, так толком и не попрощавшись с усопшим, и тут одно за другим пошли печальные известия из провинции — почтовые известия от родных, в первой же телеграмме сообщалось о самоубийстве богатого сахарозаводчика, отдаленного родственника по отцу — старик неожиданно разорился и пустил себе пулю в лоб; потом пришло письмо, извещавшее о нелепой смерти двоюродного племянника, совсем еще юного, — обычный флюс, удаление зуба, в результате же заражение крови и самый печальный исход: престарелая тетка, так неосторожно выразившая общее мнение насчет закономерности гибели «беглого каторжника» возле гроба покойного, и та умудрилась подхватить инфлюэнцу, которая в считанные дни взяла верх над ослабленным организмом. Были и другие печальные случаи с одним и тем же концом, поневоле подводящие к выводу, что на род Десницыных пало проклятие, — чем еще, как не зловещим роком, можно было объяснить этот мор? «Может, это как-то связано с моей теорией спасения от смерти одного из родственников через болезни остальных? — испугался поначалу Сеня. — Но у меня тогда от отчаяния просто была бредовая идея! И потом, они же все умерли уже после смерти Ивана… Нет, здесь ничего не вяжется…» В Нарвскую часть теперь художник попал случайно, как говорится, ноги сами занесли. Все Святки он каждый вечер скитался по зимнему Петербургу, мог бродить часами, блуждать вдоль бесконечных стен и подворотен, пересекая из конца в конец едва ли не весь город в поисках места, где душа его обретала хотя какое-то подобие покоя, где становилось теплее в буквальном и переносном смысле, и тягостные размышления, пускай на время, оставляли его. Обычно таким спасительным приютом был храм, реже недорогой ресторан, в крайнем случае, если художник оказывался на окраине, за Обводным или, по старой памяти, в дачно-заводском Лесном, — какой-нибудь трактирчик или чайная поопрятнее. Конечно, благодатный, миротворный дух церкви, старинный лад службы, пение клирошан и самих верующих сразу отогревали сердце, но если Десницын чувствовал, что внутренний сумрак и на молитву не дает настроиться, приходилось избавляться от этой угнетенности проверенным суетным способом. В заведении он выбирал самый дальний столик и поначалу ничего не заказывал, стараясь сосредоточиться на музыке или прислушиваясь к разговору на повышенных тонах подвыпивших завсегдатаев (иногда ему помогало даже это), и только потом, чтобы почувствовать себя еще легче и к тому же чтобы половые не смотрели на странного одинокого посетителя искоса, просил принести что-нибудь попроще: отварную картошку с селедкой и солеными огурчиками и обязательно водки, правда, всегда немного.
