Звонцов почти не слышал этого объяснения: экскурсия уже подходила к концу, а своего давнего подарка среди сокровищ Флейшхауэр он так и не увидел. Его опять мучили прежние догадки, в который раз с ужасом подумалось: «Неужели все-таки продала. .. Или выменяла на какого-нибудь отвратительного Приапа?!» Наконец он просто почувствовал усталость, слабость и раздражение. Вячеслав Меркурьевич даже испугался, что может сейчас сорваться, надерзить: «Тогда все, решительно все пропало!» Спросить немку напрямик о местонахождении ТОЙ скульптуры ему представлялось совершенно невозможным: Звонцов был убежден, что это может вызвать подозрения, а уж после исполнения тайного замысла сразу станет ясно, кто вор. В то же время от совиного взгляда Флейшхауэр ничто не могло ускользнуть.
— О mein Gott! Да вы же совсем устали, бедняжка! А я-то хотела показать вам вечером Троянский зал, планировала специально собрать местную общественность, очень интересных и нужных людей… Вам опять необходим отдых — я вижу! Наверное, плохо спали и постеснялись признаться? Может быть, доктор нужен?
— Нет, нет — что вы, зачем? Я ведь здоров, хотя, пожалуй, действительно сейчас поспал бы… А вечером пусть все будет так, как вы задумали, — «живописец» спешил успокоить фрау, а у самого на уме было уже: «Так, так. Троянский зал… В Троянском зале… Может, и в Троянском… А почему бы и нет, собственно?!»
Часов в семь Звонцов проснулся бодрым и чувствовал себя не в пример лучше, чем утром. Камердинер сообщил, что его уже ждут, и сам проводил в зал.
— Вот, meine Damen und Herren
[227]
, позвольте вам представить замечательного русского художника господина Звонцова, которого вы пока не знаете, но, я уверена, что его ждет в Европе блестящее будущее. У него прекрасная школа — Российская Академия художеств. Представьте, когда-то он был моим стипендиатом, слушал лекции в Йене и даже жил в моем доме. Так что мы с ним старые друзья, и теперь он приехал навестить места, которые, я надеюсь, ему дороги, — произнесла хозяйка салона в привычном для нее покровительственном тоне.
Какой-то толстенький человечек, в котором угадывался постоянный посетитель выставок, вернисажей, словом, один из тех, кто обычно сам величает себя «ценителем прекрасного», подскочил к живописцу засвидетельствовать свое почтение, говоря громко, так что услышали все присутствующие (видно, он был глуховат):
— Рад познакомиться, молодой человек, чрезвычайно рад! А позвольте спросить, в какой манере вы пишете? Может быть, вы постимпрессионист, фовист, экспрессионист, или вам ближе футуристическое направление, кубизм? Я понимаю, что это не просто модное, но и смелое, современное, актуальное искусство! Каково же ваше художественное credo?
Ваятель Звонцов замялся, он пожалел, что в зале нет картины, которая сказала бы сама за себя. Словами ему было не выразить то, что, вероятно, смог бы сказать только Арсений Десницын, выносивший, выстрадавший свой творческий метод. И тут послышался несколько раздраженный голос Флейшхауэр:
— Herr Шмидт, я готова ответить за господина Звонцова, надеюсь, он мне позволит. Так вот, почтеннейший, его манера не соответствует принципам ни одного из названных вами течений: это скорее традиционная, чем разрушающая академические каноны живопись, но она подлинно новаторская и уникальная — поверьте моему вкусу.
Шмидт не унимался.
— Мы все здесь безусловно доверяем вашему вкусу, фрау Флейшхауэр, но согласитесь: было бы очень любопытно самим взглянуть на работы вашего протеже. воочию убедиться в их чудесных достоинствах. Господа, я ведь выразил общее мнение, как мне показалось?
Послышались утвердительные возгласы, многие согласно закивали. Вячеслав Меркурьевич был убежден, что меценатка сейчас попросит его принести пейзаж, он был вполне к этому готов, но фрау, окинув взглядом зал, объявила:
— Meine Damen und Herren, видите ли, сейчас это — увы! — не представляется возможным. Все работы господина Звонцова пока в Петербурге. Надеюсь, когда-нибудь мы все сможем ими полюбоваться.
Заинтригованные было гости поняли, что живописного «пиршества» сегодня не будет, и русский художник на этот вечер перестал быть объектом их пристального внимания. Звонцов и сам был удивлен таким странным «сценарием», однако собравшиеся здесь местные влиятельные персоны сейчас так мало интересовали скульптора (возможно, фрау сама сведет его с кем-нибудь из них, когда сочтет нужным, возможно, все еще впереди), что он даже не пытался заводить знакомства. Взгляд его блуждал по залу в поисках единственного предмета, ради которого он приехал из далекого Петербурга. Правда, внимание «живописца» привлекли росписи на стенах в духе английских прерафаэлитов. Талантливый художник-символист изобразил здесь несколько сцен на сюжеты троянского цикла, причем на эротическую тему — видимо, таковы были условия заказчицы. Сама Флейшхауэр охотно перечислила все панно: «Елена и Парис», «Гёктор и Андромаха», «Одиссей и Калипсо», «Одиссей у Цирцеи»: в кругу гомеровских персонажей оказались также Вергилиевы Дидона и Эней. Фрау указала на потолок, украшенный большим плафоном «Парис, вручающий Афродите яблоко раздора», и сама сделала вывод за ваятеля:
— Теперь вы понимаете, почему я назвала зал Троянским. Неправда ли, росписи выше всяких похвал? Да вам, кажется, неинтересно, неуютно? Я знаю, это фон Шмидт вас смутил — такой назойливый, скучный тип, что я сама порой готова его прогнать, но он большой авторитет по части древней истории и обладает вдобавок литературным даром. Шмидт оч-чень полезный человек, он меня консультирует…
Вячеслав Меркурьевич нетерпеливо разглядывал другие предметы обстановки: на деревянных тумбах.
расставленных по периметру под стеклянными колпаками помещались какие-то куски каменных плит, резные, а некоторые без каких-либо следов художественной обработки. Флейшхауэр с гордостью рассказала, что это фрагменты храмовых жертвенников.
— Вот эта плита из Баальбека — из самого храма Баала, эта из подобного же храма, только в Пальмире. Вот осколок жертвенного камня финикийской богини Тиннит
[228]
из Карфагена. А это моя гордость — капитель колонны Пергамского алтаря. Когда-то давно он положил начало моему увлечению древними культами — сам алтарь, как известно, оказался в Берлине, но мне удалось купить один фрагмент у господина Шлимана за год до его смерти.
«Баальбек, Пальмира, Шлиман — катись они ко всем чертям! Здесь нет „моей“ скульптуры — теперь это ясно совершенно! — Ваятель чувствовал, как от досады и перенапряжения у него немеют сжатые в кулаки кисти рук. — Все-таки сегодняшний сон был в руку… Нужно как можно скорее попасть в старый дом и обыскать в столовой каждый утолок. Ну, я эту бронзовую сволочь достану: или она меня доконает, или вмурую ее в самое надгробие, намертво!»
— Знаете что, дорогой Вячеслав, — хозяйка вдруг изменила тон. — Что это мы с вами целый день все об искусстве да о деле? Так можно кого угодно утомить! Я совсем не кобра, как считают некоторые, уверяю вас! Давайте, выражаясь по-русски, поговорим душевно, вспомним что-нибудь хорошее, доброе… Только прошу вас не напоминать о моей бедной собачке! С тех пор, как она погибла, я не могу находиться в доме, где все связано с ней, где мы жили вместе… Ах, бедняжка моя. бедняжка! Только здесь я могу отвлечься, забыться — гибель Адели была такой трагедией для меня!
