Парижский муниципалитет решил совместить гастроли русского балета с открытием новой сцены только что законченного постройкой театра на авеню Монтень. Ксения была занята в балетах Чайковского — принцесса Аврора, Одетта и Одиллия были ее любимыми партиями. «Спящая красавица» пробуждала у французов не только присущее им чувство изящного, но и ностальгический патриотизм. Они увидели Францию-сказку и как завороженные наблюдали за придворными церемониями Версаля в духе Перро и Ватто. Пространство зала словно бы наполнил аромат галантной эпохи, пышных париков и кринолинов, ушедший безвозвратно вместе с веком Короля-Солнца.
Зал то и дело разражался овациями. Кто-то из старых роялистов, не лишенный чувства юмора, выкрикнул после первого акта: «Vive La Belle France! Vive le Roi Louis XIV!»
[72]
. Но публика была тронута не только сюжетом: все были очарованы русской Авророй, неизвестной юной примой, творящей на подмостках чудо танца.
И неискушенному зрителю было ясно: эта девушка, будто бы вылепленная из севрского фарфора, являет подлинное savoir vivre
[73]
, переданное языком классического балета, не требующим перевода. Сцена казалась настоящим райским цветником: столько здесь было лилий, целых гирлянд нежнейших соцветий в декорациях, в руках у юношей-танцоров, а под занавес цветы посыпались из зала. Их целыми корзинами уносили за кулисы, но ворох благоухающих букетов, перевязанных атласными лентами, часто трехцветными — в цвет французского и российского флагов — все рос у ног артистов. Ксения даже устала от выходов на бис и реверансов. Она посылала в зал благодарные поклоны, замечая в толпе полные обожания мужские взгляды.
Очередной розовый букет от неизвестного балерина узнала по рисунку и необыкновенно большим размерам: «Неужели господин „Неизвестный“ и в Париж приехал? Ведь это неблизкий путь! И опять же: дорога, отели, рестораны, — богач, наверное…».
А по поводу дорогих букетов ей иногда приходила в голову отчаянная благотворительная идея: после очередного спектакля все цветы, пока не завяли, тайком продать каким-нибудь уличным торговцам, чтобы вырученные деньги пожертвовать нуждающимся ближним или просто раздать нищим на паперти. Туг же эта мысль начинала казаться Ксении полубезумной и даже фарисейской, к тому же такой поступок нарушил бы все мыслимые правила артистической этики: как можно торговать воплощенной благодарностью публики за твой талант? Глядя на цветы, она мечтала: «Как было бы хорошо, если бы когда-нибудь создали такой эликсир, чтобы розы не умирали!» И вдохновленная Ксения относила эти живые дары в ближайший храм, наряжая его земной красотой, возводящей людские сердца и умы от дольнего мира к горнему. «Ведь этой красотой любовался и Сам Спаситель, Сам Творец „кринов сельных“! — думалось девушке. — Разве они менее нарядны, чем те, с которыми сравнивал свою возлюбленную премудрый царь Соломон, менее нарядны „цвета полного“ и „крина дольного“?»
[74]
V
Сегодня был особый день. Сегодня впервые в Париже Ксения должна была исполнить Одетту в «Лебедином озере». За три часа до спектакля она уже была в своей гримерной, расправила головной убор Белого Лебедя, поставила на подобающее место иконочки, в очередной раз разложила все гримерные принадлежности на столике и села перед зеркалом. У нее еще оставалось время подумать о предстоящем спектакле, войти в образ. Внезапно дверь распахнулась, и в гримерку буквально ворвался импресарио. Лицо его было необычайно бледным, веки подергивались, руки тряслись. Он молча осел в ближайшее кресло, закрыл лицо руками и сидел так несколько минут, тянувшихся бесконечно долго. Потом посмотрел на Ксению: в глазах взрослого, солидного мужчины блестели слезы. Опомнившись, импресарио вскочил и пробормотал:
— Простите, Ксения Павловна! — Слова словно застряли у него в горле, он застонал, дикий взгляд забегал по сторонам, будто не зная, на чем остановиться. — Мы пропали. Все пропало! Все, вы понимаете?! Вы, я, весь театр, Петербург, балет, Россия… Мне несдобровать в России: сошлют в глушь, в Сибирь ведь упекут!!
— Да что случилось?! — балерина ничего не понимала.
— Это конец! Это позор… — импресарио Императорского театра забегал по комнате, потом схватил Ксению за руки, сжал их и бешено затряс. — Эта… эта, эта… мерзавка! Она нас бросила!!! Что делать? У меня в Петербурге семья… Через два часа сюда придут люди смотреть «Лебединое озеро», сюда приедет президент Франции! Сам президент! А она, Одиллия, уехала с каким-то французом. Ну что делать, что? Поджечь театр? Вы должны знать, что случилась катастрофа!
Теперь Ксении все стало более-менее ясно: речь тиля об эксцентричной балерине Капитолине Коринфской… Коринфская вообще имела в театре дурную славу — она была известна своей взбалмошностью и непредсказуемостью. Ее постоянно не устраивали костюмы, которые ей приносили, — то не нравился цвет, то форма. Она всегда ругалась с гримерами и парикмахерами, ей никогда не нравились прически, которые ей делали на спектакль, ей всегда приносили не ту корону, которую она хотела видеть, ей всегда не хватало украшений на платьях, из-за чего Капитолина то и дело ругалась с портнихами и заставляла пришивать дополнительные украшения за пятнадцать минут до выхода. Коринфская без конца жаловалась, что ее не ценят, всегда держат на вторых позициях, что совершенно незаслуженно не почитают ее возраста и опыта. Ей всегда казалось (так, по крайней мере, передавали «доброжелатели» и «поклонники» Ксении), что прима Светозарова делает все, дабы отодвинуть «беззащитную» госпожу Коринфскую на задний план, только и стремится тем или иным способом, открыто или завуалированно, строить ей козни. Ксения чувствовала себя крайне неуютно: мстительная особа действительно могла выкинуть что-нибудь непредсказуемое. «Неужели Коринфская специально дожидалась самых ответственных гастролей, чтобы… Неужели это и есть ее месть?! Нет, нет — это невозможно, у нее сейчас есть замена… Да как я могла такое подумать? Избави Боже! Тут что-то другое». Ксения путалась в догадках, но попыталась утешить импресарио:
— Не может быть, успокойтесь! Она вернется, поехала гулять и заблудилась. Все-таки чужой город, чужая страна… Может, она уже здесь, а мы….
— Не говорите мне ничего, не говорите! Мы погибли! Все и так ясно, есть ее записка! Весь театр знает! — Он в ярости топнул ногой и отшвырнул в сторону попавшийся ему на дороге стул. — Страхующая эту… эту сумасбродку балерина М… вчера растянула связки. Все! Никого нет, Одиллии нет! Почему именно сейчас, почему здесь? — Повернувшись к стене, импресарио уткнулся в нее лбом, сжав кулаки и уже не в силах ни говорить, ни сдерживать слезы.
— Погодите-ка. Неужели ничего нельзя придумать? Я хорошо знаю партию Одиллии, я могу станцевать Одиллию, вот только кому-то нужно станцевать вместо меня Одетту.
Импресарио повернулся к ней, смотрел на нее с минуту. Казалось, за последний час он постарел и осунулся.
