Звонцов разразился торжествующим, почти безумным хохотом, посмотрев на осколки статуи: «Так и надо — вдребезги разлетелась, каменная дура! Прощай, старый маньяк, со своей поденщиной!» Разбившаяся скульптура была «подобием» Астарты, которое он так и не успел завершить. Бросив на Звонцова укоризненный взгляд, Арсений выскочил вслед за барышней. Через несколько минут Звонцов успокоился, буквально слетел вниз по лестнице: может, еще успеет догнать художника, вернуть? В створе Торговой улицы не было видно знакомой фигуры: Десницын как сквозь землю провалился, а до институтки скульптору вообще не было теперь никакого дела. «Ну что ж — буду праздновать один!» Вячеслав Меркурьевич решительно направился в гастрономический магазин. Здесь он купил двадцать бутылок настоящего французского «аи́»
[102]
, дав указание «мальчику» отнести ящик по своему адресу и оставить перед дверью, а сам отправился в «монополию» («Какой праздник без водки?»), где, к удивлению «сидельца»
[103]
, тоже взял целый ящик зелья. Его донес без посторонней помощи — и не такие тяжести приходилось таскать ваятелю.
V
В мастерской Звонцов опустился в кресло и прикрыл глаза. Ему не хотелось начинать без Сени, ведь по справедливости художник Десницын был главным виновникам торжества: «Вдруг еще вернется? Мы же так давно ждали этого дня!» Однако Звонцов не смог долго терпеть, даже обиделся на Арсения, решив, что тот возомнил себя единственным героем дня и успех вскружил ему голову. «Все к черту!» — воскликнул он и, целясь пробкой, выстрелил в самый большой, ненавистный фаллос. Хоть и не попал, но зато успел припасть к горлышку бутылки и довольно прилично отхлебнул. Он, несомненно, выпил бы одним махом и больше, если бы пена не помешала сделать этого. Отфыркавшись и переведя дух, Звонцов запустил тяжелой бутылкой в ту же цель, опять угодил в стену, а затем принялся за водку — ей скульптор доверял совершенно. Сначала пил стопками, потом взял граненый стакан, за первой 1/20 ведра
[104]
последовали вторая и третья: таким образом, Вячеслав Меркурьевич Звонцов ударился в банальнейший запой. Опустошая сделанные запасы, он не выходил из дома несколько дней, теперь уже в ожидании главного заказчика. В один из вечеров скульптор почувствовал, что трезвеет, вернее, ему захотелось новой остроты ощущений, и тут в его горящем мозгу кометой сверкнула мысль: «У меня же есть кокаин!» Многие знакомые Звонцова были увлечены новомодным белым порошком, раздвигающим границы восприятия, и он тоже как-то приобрел из любопытства, спрятал в миниатюрную черепаховую табакерку, да так до сих пор ни разу и не попробовал этот запретный плод. Кокаина в табакерке было немного — и Вячеслав был уверен, что на две-три дозы. Он высыпал часть порошка на ноготь большого пальца (так делали в декадентских фильмах, которых он немало пересмотрел, так же поступали и его знакомые) и глубоко вдохнул в себя. Выждав какое-то время, Звонцов не почувствовал никакого эффекта. Озадаченный, он «нюхнул» еще, глотнул водки — опять ничего! «Может, кокаин на меня не действует? Такого не бывает: хотя бы вырвало… Наверное, какую-нибудь пудру подсунули, мошенники!» Но на язык опасное зелье Звонцов пробовать не решился, просто употребил оставшееся, опять запил «двадцать первым вином»
[105]
. Поудобнее устроился в кресле, закурил. Веки наконец отяжелели, голову повело, неудержимо клонило в сон.
Комнату стала медленно заполнять вода. Она все прибывала — мастерская превратилась в огромный аквариум, в котором не было рыб, и мебель осталась стоять на своих местах, но зато появилось множество диковинных существ. Звонцов восседал, как былинный Садко на троне морского царя, а мимо него проплывали, шевеля плавниками, ожившие фаллосы, напоминавшие то ли пучеглазых лобанов-бычков, то ли ископаемых моллюсков. Афродиты, покрытые чешуей с головы до ног, ставших хвостом, задевали «богатого гостя» крутыми бедрами и другими выпуклостями своих соблазнительных торсов, кое-где в зеленой тине, сплошь покрывавшей дно-пол, можно было различить бледные, устремившие слепой взгляд вверх лики мраморных Адонисов. С потолочного лепного плафона, с буфета, со шкафов — отовсюду свисали длинные сине-зеленые нити водорослей. Вся эта подводная поросль тоже шевелилась, норовя, подобно скользким щупальцам, ухватить Звонцова за нос, уши, запутаться в его волосах. Скульптора это не беспокоило: он пребывал в блаженной истоме. «Конечно, это сон, раз я дышу в воде… Сказочный сон… Значит, подействовало… Хорошо…» Он готов был сколько угодно плыть, чуть покачиваемый морским течением, теряя ощущение пространства и времени, лишенный собственной воли — скучный мир повседневной жизни сменился для него приятными видениями иной, убаюкивающей реальности. Ему слышалась неземная музыка: Бах, Шопен, Дебюсси, Скрябин слились в одну симфонию доисторического небытия, а где-то — за зеленоватой пеленой, из шевелящейся толщи морской поросли и живности, едва различимый для мутного взгляда Звонцова, проступал величественный образ крылатой Женщины, протягивающей руки вперед, прямо к скульптору.
Неизвестно, сколько бы еще продолжалось звонцовское царствование в подводном мире, если бы его владения вместе с водорослями и русалками моментально не испарились. Мастерская вдруг стала мрачным глухим подземельем, стены которого покачивало, а на них соответственно покачивались «змейно-извивные», как сказали бы Бальмонт и Сологуб, тени. Эти причудливые продолговатые пятна внезапно рассыпались, и теперь уже Вячеслав Меркурьевич увидел каких-то уродливых карликов. Некоторые, бородачи в нелепых колпачках и деревянных башмаках, были подобны гномам немецких сказок, другие напоминали жутковатых троллей из скандинавских саг. Мастерская выглядела каким-то муравейником, все вокруг шевелилось. Сначала Звонцову показалось, что они заняты тщательной уборкой, и это было так уморительно, что он даже захихикал: «Вот примитивные твари! Мозги с горошину, а тоже норовят трудиться, что-то делать. Как там в пьесе? „Мы должны трудиться, мы будем работать!“ Ха-ха! Пускай, дармовых работников мне как раз не хватало: давненько не наводил здесь порядок, пора бы уж». Так пытался рассуждать Звонцов, пока хорошенько не присмотрелся к проворным гостям и не увидел, что карлики хватают с полок все, что ни попадется в их цепкие ручонки, засовывают в мешки, много превосходящие размерами самих уродцев, разбрасывают эскизы, рвут в клочки. Хозяин попытался нагнуться, подобрать один из рисунков, отлетевший к его ногам, но равновесия удержать не смог, покачнулся и чуть не свалился на пол, рискуя быть затоптанным тысячами наглых существ, которые успевали не только громить или тащить с собой звонцовские работы, но еще и не погнушались хозяйским вином.
— Что это вы тут… Кто вы… Эго мое… Сволочь… — шипел разморенный скульптор, но невнятные слова тонули во всеобщем шуме, да и язык едва слушался, костенея.
