V
После вечерни князь повез Ксению домой.
— Вы обратили внимание, какая замечательная, проникновенная была служба? Жалко, что мы успели только к концу, — заметила дорогой балерина. — У единоверцев всегда так — строго и благолепно. А пение какое! Сейчас подобное редко где услышишь: чем-то похоже на греческое, в этом настоящая древняя святость, правда, Евгений Петрович? Вам это, должно быть, особенно близко — ведь ваша матушка, я помню…
Дольской выразительно кашлянул, отвернувшись в сторону, важно подтвердил:
— Да-да… сердцем ощутил эллинский дух!
— Вот видите! — оживилась Ксения. — Я так и знала, что вы оцените по достоинству!
Князь тоже как-то встрепенулся, заинтересованно спросил:
— Послушайте, дражайшая, а что моя икона? Вы ничего не сказали — молитва придала сил на сцене?
Я заметил: мой Никола у вас в гримерной на самом видном месте, очень польщен…
— Ах, Господи! — балерина зарделась. — Как же я могла забыть?! Евгений Петрович, ведь я не знаю, как вас и благодарить, — образ дивный, вы иконописец милостью Божией! Точно вам говорю! Столько разных впечатлений, такой спектакль, я переволновалась и совсем голову потеряла… Простите, что так вышло, что вы первый вспомнили!
Дольской всем своим видом выражал искреннее любопытство, готовность выслушать все, что расскажет Ксения. У него даже задергался уголок губ, торжествующе-нервической улыбки он тоже не мог сдержать.
— Так вот. Все по порядку. Перед спектаклем я, разумеется, собралась репетировать, но у меня твердое правило: не приступать к работе без молитвы. Vous comprenez, «служенье муз не терпит суеты»! Вспомнила ваши слова и решила — Николай Угодник поможет непременно. Поставила свечу перед новым образом и прочитала коленопреклоненную молитву, ту, что обычно после акафиста читается, раз двенадцать ее повторила, потом молилась своими словами (у меня иногда бывает такой порыв, когда выходит очень складно и чувствуешь, что душа очищается, точно на исповеди). На репетицию я просто полетела, правда, мне до сих пор кажется, что жесткого пола даже не касалась, а потом вернулась в гримерную и обомлела прямо: свечка лежит на ковре и продолжает гореть (видно, я забыла потушить, так торопилась, а она упала просто). Нет, вы понимаете, Евгений Петрович, горящая свечка на полу, а огонь от нее не распространяется! Мне некогда было поражаться, я только перекрестилась, опять к иконе поставила и за кулисы — уже спектакль начинался…
— Да разве можно так?! — не выдержал Дольской. — Вы меня поражаете, голубушка: не первый год в театре, а как будто только вчера сюда попали. Разве позволительно забывать о пожарной безопасности? Да все ваши хранилища для костюмов, декораций, ваши гримуборные и, прежде всего, сама сцена, да и зрительный зал с его деревянными конструкциями, — настоящая пороховая бочка, которая только и ждет той самой случайной, роковой искры! Спичку достаточно обронить, и за какой-нибудь час от этой громадины останется груда пепла и кирпичей! Какова беспечность, вы подумайте, а?
Услышав последние слова, даже шофер обернулся к хозяину, решив, что тот обращается к нему, но князь недвусмысленным жестом дал понять, что он глубоко заблуждается. Шофер натянул кожаный шлем по самые уши.
— Неужели вы не понимаете. Евгений Петрович, — раздосадовано произнесла Ксения, — это же чудо прямо! Святой Пасхальный огонь всего раз в году в Иерусалиме не обжигает, только согревает, а здесь получается то же. О пожаре и речи быть не могло!
— А вы, драгоценнейшая, знаете, что, по данным историков, театры горят, в среднем, каждые тридцать лет, а то и чаще? Догадываетесь о причине возгорания или еще нет? Освещение, милая моя, банальнейшая вещь! То от масляной лампы загорается, то от газового рожка, а чаще — именно от свечки и из-за рассеянности человеческой, конечно. Вот хотя бы один пример. Был в Москве такой театр. Петровский. Знаменитый, кстати, вы-то наверняка о нем слыхали. А в 1805 году, 22 октября, если не ошибаюсь, этого уникального здания не стало. И вот почему — некий растяпа из служащих две зажженные свечи в гардеробе забыл, а москвичи тогда, между прочим, утверждали. что пожар случился из-за назначенного на воскресенье представления «Днепровской русалки»: дескать, в ней столько чертовщины, что православному человеку и в будни грешно смотреть, не то что в праздник. Я уже не хочу вспоминать страшную гибель Эммы Ливри
[163]
— вы и сами о ней прекрасно знаете, а тем не менее так неосторожны.
— Не хотите же вы сказать, князь, что на Императорской Мариинской сцене ставят чертовщину? Если бы подобное и было, я ни за что не согласилась бы участвовать в постановке, — язвительно заявила прима, а сама подумала: «Откуда такие познания в этой области? Чего он только не знает — завидная эрудиция, уникальная! Просто заслушаешься».
— Я не имел в виду ничего подобного, только вас жаль…
— Вы преувеличиваете, в данном случае по крайней мере… Послушайте-ка лучше, что произошло со мной потом. Первый акт публика приняла восторженно (без сомнения, это от вашей иконы!). В антракте, воодушевленная, спешу переодеться — нужно было сменить платье на белое, подвенечное, но, когда его принесли из костюмерной, я вижу, что оно все измазано гримом, жидким тоном для тела и в клею и, конечно, никуда не годится. Скажите мне теперь, почему именно в этот день Серафима принесла из прачечной запасное платье Жизели, которое я обычно использую на гастролях, и все завершилось настоящим успехом — сами видели, что в зале творилось! В этом тоже ничего удивительного?!
— Да ваша костюмерша заранее позаботилась о вас, вот и забрала платье накануне постановки… — попытался возразить Дольской.
— Погодите, вы еще всего не знаете: перед спектаклем, когда я разминалась, на сцене оказалось разлито масло! Я чудом не упала, а если бы… Нет, вы только представьте, что могло бы произойти — стоило лишь поскользнуться. Кто же, по-вашему, уберег меня, сохранил, «поддержал»? Ну же! Какая сила? Думайте что хотите, князь, а я уверена — все дело в новой иконе, и решила бесповоротно: такой образ только в храме висеть достоин, а для моей гримерки слишком большая честь. Не возражайте — я жертвую ваше творение Богу! Могу я распорядиться подарком по своему разумению?
Евгений Петрович вздохнул, однако кивнул в знак согласия:
— Воля ваша, драгоценнейшая мадемуазель Ксения. Поступайте с ним, как считаете нужным.
— Я считаю это должным, а не нужным, поймите…
— Понимаю! — заверил лукавец. — Сказано ведь: грешно хранить святыню под спудом. Пусть поклоняется православный люд.
Сколько иронии слышалось в этих словах! Но Ксения слишком увлеклась мыслями о предстоящем пожертвовании и не заподозрила ровным счетом ничего. Немного помолчав, она изрекла:
