— Худо вам, господин хороший? Помочь чем?
Десницын сделал глубокий вдох:
— Благодарю. Ничего не нужно.
Приказчик пожал плечами, скрылся за церковными дверями.
Художник стоял перед храмом как вкопанный. Впервые за последние месяцы его не подмывало уйти невесть куда, не клонило в сон, не казалось, что священное действо происходит где-то в отдалении, а он лишь присутствует как зритель в зале — печальный либо безучастный к сути происходящего. Теперь он опять чувствовал себя участником таинства, душа опять открывалась навстречу бытию и его Творцу. Надежным, согревающим светом горели лампады, семисвечник на престоле, видневшийся через раскрытые Царские врата; торжественно покойно перетекая друг в друга, звучали возгласы дьякона и священника, и земля уже не колыхалась под ногами Арсения, как по дороге в храм, а снова обрела твердость палубы ковчега Вечного Спасения, плывущего в безбрежном житейском океане. Служба была долгая, но Арсений совсем не утомился, наоборот, совершенно утвердился в намерении исповедоваться. Огни на престоле погасли, Царские врата закрылись, но тут из алтаря вышел священник в черном подряснике с бронзовым распятием в руках и произнес проповедь. Пастырь говорил о великом подвиге смиренного служения Богу тех святых, «чья память ныне совершалась», о тяготах, искушениях и муках, сопровождавших их земной путь, и о всемогуществе Господа, причислившего их к ангельскому лику за гробом. Он призывал слушавших его прихожан следовать примеру Божиих угодников, уподобиться им в терпении мирских тягот: «Несть испытаний, возлюбленные мои, иже не от Бога нам посылаемы бывают и все скорби даются по силам нашим. Воистину претерпевший до конца спасется!»
«Значит, происходящее со мной тоже от Бога? Звонцовские заказы, эпопея с портретом, все эти совпадения от Всемилостивого Бога?! Но почему сама любовь, в которой ни корысти, ни похоти нет, почему она так мучительна?» — недоумевал художник.
Он пристроился к длинной веренице людей, уходящей в боковой придел, где батюшка уже выслушивал произносимые шепотом откровения страждущих духом. Многие исповедники молча ждали, когда наступит их черед, кто-то бормотал покаянные молитвы. Стоявшая перед Арсением женщина в кружевном черном платке держала в правой руке раскрытую книжицу, в левой — свечку, почему-то зажженную. Арсений осторожно заглянул к ней через плечо: оказалось, дама читает акафист Николаю Чудотворцу. Художник и не подумал, что в правиле, читаемом перед исповедью, такого акафиста нет, наоборот — подчиняясь какому-то внутреннему порыву, сам зажег свечу.
Удивительно было и то, что молитвы, которых Арсений не знал наизусть, разве что слышал когда-то давно на службе, вдруг нараспев зазвучали в мозгу его, а губы зашевелились в шепоте:
«Буря недоумения смущает ми ум, како достойно есть пети чудеса Твоя блаженне Николае? Никтоже бо может я исчести аще бы и многи языки имел… Богу в тебе прославляющемуся, дерзаем воспевати: Аллилуиа».
VIII
Иерей Антипа, служивший в Николаевском приходе уже с десяток лет, духовник был опытный, выслушивал стремящихся облегчить душу спокойно, терпеливо, умел в долгом и сбивчивом рассказе уловить тонким пастырским слухом главное и дать мудрый совет, но если видел перед собой лукавца или пустослова, мог и оборвать словоблудие, урезонить или просто отправить искусителя получше разобраться в себе самом и прийти в другой раз в над лежащей сосредоточенности и смирении. С недавних пор подобные «путаники» среди исповедующихся стали попадаться все чаще. Вот и сегодня внимать отчаянным жалобам паствы было тяжелее прежнего. Арсений же, покорно ожидавший своей очереди, заметил лишь, что исповедь идет как-то непривычно медленно, минуты словно растягиваются.
В этой неопределенности, безразмерности времени слух его обострился, и до него сквозь тихое пение акафиста стали доноситься слова исповеди.
— Мне понадобились деньги. Сумма приличная — завершалось строительство доходного дома, — деловито объяснял батюшке ухоженный господин, судя по всему, из купеческого сословия, какой-то домовладелец или строительный подрядчик. — Это недалеко, на Свечном — да вы его, пожалуй, видели. Подошел срок с рабочими расчет держать — щепетильная ситуация: с одной стороны, платить нечем, с другой — дело чести. Собрался взять кредит в банке Вавельберга, хотя не очень-то надеялся, что получу, а накануне заказал в вашем храме молебен Николаю Угоднику перед этим вот самым драгоценным образом — у меня старообрядческие корни, а дед перешел в единоверчество. В общем. родовая традиция — эти молебны здесь при каждом серьезном предприятии, хотя сам я скептик, достижения прогресса, знаете ли, но все же…
Священник насупил брови и тяжело вздохнул:
— Все мы маловеры, блуждаем, аки овцы. Только покаяние спасительно, и если оно искренне…
— Вы меня не так поняли: я не атеист, не чужд веры, я хочу рассказать о другом. Дело в том, что после службы в вашем храме надобность в кредите отпала! — В голосе коммерсанта была радость. — Случилось чудо. Представьте, на следующий день я приезжаю на стройку и узнаю, что рухнули леса (а ведь я выбирал самый качественный брус) и все рабочие, вся артель погибла, так что я оказался никому не должен! Но это еще не все! К вечеру я получаю приятное известие: дядюшку моего на Урале внезапно хватил удар, и я оказался единственным наследником его горных заводов. Можно сказать, счастье привалило, откуда и не ожидал, как же теперь не веровать? Ясно, что Божий угодник услышал мои молитвы и Господь мне благоволил. Хотел вот поделиться, батюшка, такие со мной чудеса произошли. Жертвовать хочу на храм, я ведь теперь перед Богом в неоплатном долгу!
— Да ты понимаешь ли, что говоришь?! — батюшка выпрямился во весь рост, отшатнулся в гневе от «кающегося». — Ведь бес в тебе сейчас говорит, разума тебя лишил, и не меня, грешного, ты искушаешь, а Господа Самого подкупить вздумал! Пребываешь в соблазне, и тебе невдомек… Или посмеяться над истинной верой вздумал?! Избави Бог от таких жертвователей! Ступай прочь, нечестивец, и запомни — велико твое заблуждение, а Отец наш Небесный поругаем не бывает!!!
Побагровевший то ли от стыда, то ли от злости господин немедленно отправился восвояси, смутив окружающих. Арсений уже давно отошел в самый конец очереди, но продолжал слышать все так отчетливо, будто это он сам исповедует кающегося грешника, место которого у аналоя заняла женщина, которая тут же жалобно запричитала:
— Умаялась я, батюшка, с мужиком своим! Хлещет ее, проклятую, четвертями, за всех прочих работников отдувается…
— Что ж это он так? Не заставляют же?
— То-то и оно, вроде как не по своей воле! Токарь он, Ваня мой, — руки золотые, из дерева что хочешь выточит, а работы не было, ну и запил. Раньше-то, как воскресенье, всей семьей сюда на раннюю обедню. Совсем никудышный мужик стал, не работник — если выпросит где пятак, тут же в кабак несет, и у меня стал деньги отбирать (судомойка я в трактире), а как не дам, то и поколотит. Беда, ой беда!
— Известное дело, но ты, мать моя, ведь ему потворствовала. Раньше сама, небось, шкалики подносила, баловала, с этого и началось — я в душе читаю и знаю наперед, сколько вас таких жен-«мироносиц» ко мне плакаться приходит, а не видят, что в мужнем питии большая доля их греха!
