Рассуждая так, протоиерей обеими руками взял с аналоя Распятие, благоговейно поцеловал его и, воздвигнув над головой, как знамя победы над силами адовыми, двинулся к выходу с пением:
— Всяких бед и козней вражиих избави ны, Кресте треблаженный, яко приемый благодать и силу от пригвожденного на тебе Христа!.. Благодать Твою всемощную подаждь нам, Господи, да последуем Тебе, Владыце нашему, вземши крест наш… Радуйся, честный Кресте, всерадостное знамение нашего искупления!
[182]
Одержимые тотчас расступились, порочный круг разомкнулся, а после произошло нечто, никем доселе в Николаевской единоверческой церкви не виданное: образовав четкий строй, все они, будто военный легион, промаршировали за своим духовным вождем и наставником через распахнутые настежь двери, когда же тот довел их до самой церковной ограды, тем же строгим порядком вышли за ворота и сразу растворились в уличной толчее под грубые крики извозчиков, завыванье шарманки, под железный перестук рельсов и колес убегающего трамвая. Служки поспешно закрыли ворота, но отец Феогност еще какое-то время стоял на ступеньках храма, часто крестясь и шепча псалмы. Он не мог тотчас прийти в себя, душа оставалась смущенной и опечаленной: «Какая сумятица у меня в приходе!»
XVII
Утром следующего дня встречали Владыку. «Исполаэти деспота!» — тянул хор с особым усердием и трепетом каждую ноту древнего приветствия архипастырю: подтягивали как могли и прихожане. Мягкая ковровая дорожка тянулась к орлецу, а от него к праздничному аналою.
Митрополит благословил отца Феогноста и отца Антипу, был приветлив и ласков. Отец Антипа успокоился.
Во время первого обхода с окаждением за отцом Антипой увязался незнакомый рыжий кот, который путался в ногах. Отец иерей уже в алтаре пожаловался на него шепотом настоятелю:
— Не иначе свечницы новую мурку завели.
Отец Феогност ответил полушутя:
— Проверь-ка, батюшка, если живность мужского полу, пусть ее, если же, не дай Бог, женского, в алтарь не пускать — ни-ни!
Служба шла своим чередом, все было чинно и торжественно: во время второго окаждения окрыленный отец Антипа плыл по храму, помавая тяжелым, предназначенным для особо торжественных случаев, древним кадилом. Он единственный во всем причте был в состоянии удерживать его: кадило весило пуд, а богатырь отец Антипа надевал его на указательный палец. Храм наполнялся фимиамом афонского ладана. И вот в этой благодатной тишине храма стало явственно ощутимым присутствие уличной суеты, послышалась какая-то неуместная возня, раздраженное бормотание. Никто толком ничего не успел сообразить, как вдруг в толпе молящихся появилась откормленная собака! Люди расступились в растерянности — откуда она здесь, как можно?
«Это на митрополичьей-то службе! Свят, свят, свят Господь Бог Саваоф!» — ужаснулся иерей, но старался сохранять спокойный вид.
Как на беду, опять появился кот, и наглая тварь его почуяла. Кот, ища спасения, сиганул в приоткрытые Северные врата. Собака, влекомая инстинктом, погналась за ним — прямо в алтарь! Отец Антипа бросился вослед собаке, чтобы не допустить скверну в святая святых, но было уже поздно. Из-за алтарной преграды донесся злобный лай, кошачье шипенье и топот ног. Среди прихожан и причта царила гробовая тишина. Вот кошка с собакой выскочили уже из другой диаконской двери, а за ними — охваченный праведным гневом, уже за солеей настигший псину отец Антипа. «Ах, ты! Вон!» — он замахнулся на дерущихся тварей.
И тут кадило сорвалось с пальца и попало псине прямо в лоб.
Из глубины храма к ней с воплями кинулась какая-то истеричная особа, судя по крикам, иностранка. «Все! Больше нам не служить!» — одновременно подумали отец настоятель в алтаре и отец Антипа, застывший над трупом окровавленного животного…
Преосвященнейший Владимир был в страшном гневе и грозился примерно наказать весь причт за невиданное кощунство. Отцу Антипе он сказал: «Вы понимаете, что из-за вас теперь придется переосвящать храм? Завтра же с утра будьте у меня, я решу, куда вас отправить служить и в каком чине». Рассерженный Владыка уехал, так и не сподобившись созерцать чудотворный образ.
В трапезной грустно остывал любовно приготовленный обед. А расстроенный отец Антипа в одиночестве приобщался Святых Даров, которых в тот день осталось как никогда много. Отец настоятель от расстройства машинально попил святой воды и поэтому не мог помогать ему.
После службы отец Антипа снял облачение и вышел на улицу. С горя ему показалось, что фонари неправильно стоят. Будучи человеком недюжинной комплекции и весьма большой физической силы, он стал ворочать один из них, чтобы поставить так, как ему казалось правильным. Буквально тут же подоспели городовые и отца Антипу повязали. На все его объяснения, что он вовсе не пьян, что приобщался Святых Даров, полицейские отвечали полным непониманием. Посадили его в участок, и, естественно, всю его красу — волосы и бороду — с него под ежик-то и сбрили. Выпустили в тот же день — приехали за ним его матушка и отец Феогност.
На следующий день отец Антипа — «убийца собаки», к тому же совершенно лысый, прибыл в епархию. У входа огромный отец Антипа, необъятных размеров, понурый, обреченно обратился к окружающим: «Ну, православные, пойду каяться», — упал на колени и на четвереньках пополз по длинному коридору в приемную к владыке Владимиру, который начинался почти от самого входа в здание духовной семинарии и тянулся метров пятнадцать — двадцать. Отец Антипа своей бритой головой — бух — открыл тяжелую, дубовую дверь. Отец Феогност в тот момент у владыки был, приехал походатайствовать за сослуживца. А тот прямо с порога, стоя на четвереньках, завопил: «Владыченька, прости». Не ожидавший такого поворота владыка Владимир на месте подскочил: «Как тебе не стыдно, встань, встань немедленно, как тебе не стыдно!» — «Владыченька, прости, не встану, пока не простишь». — «Ну, прощаю, прощаю». Так и простил, и не наложил никакой строгой епитимьи, кроме как сказал, что пока волосы не отрастут, быть простым чтецом в церкви на Смоленском кладбище, куда он его и отправил.
Хозяйкой собаки, действительно, оказалась важная персона, германская подданная, которая на приеме официально пожаловалась владыке Владимиру на отца Антипу. Ей сообщили, что он уже наказан.
XVIII
Оправившись от пережитого, на следующий день Звонцов поехал «с повинной» к фрау. Выход у него был один: сослаться на то, что работа не заладилась, анималист из него не получается, и во что бы то ни стало упросить «великодушную» немку об отдаче долга другим способом на ее усмотрение. На Каменном было тихо, лишь изредка в кронах кленов каркали вороны, сквозь изысканную вязь кованых оград и оголенные купы садовых кустов проглядывали фасады и кровли особняков высшей знати и богатых буржуа. По аллеям, устланным пряно пахнущей опавшей листвой, медленно прогуливались чопорные бонны с юными воспитанниками и воспитанницами — подрастающей надеждой могущественной Империи Российской. На парковых скамейках то тут, то там отдыхали отслужившие свое генералы и чиновники не ниже шестого класса табели о рангах, в одиночестве или бок о бок со спутницами своей обеспеченной старости, кормили голубей и почти ручных белочек. Здесь все настраивало на мудрое созерцание природы, на мысли о почтенном возрасте и вечном обновлении Божьего мира. Даже старый петровский дуб, заботливо обнесенный строгой, но красивой оградкой с мемориальной табличкой, напоминающей о том, что посажен он был двести лет назад августейшей рукой, богатырски раскинул обнаженные ветви во всю ширину дороги.
