Отставной генерал, судя по всему, настолько уверовал. что его «Ксеничка» всем сердцем расположена к князю Дольскому, что еще на нескольких страницах в мельчайших подробностях излагал обстоятельства предстоящей помолвки и даже не поленился составить список обязательных гостей к более отдаленному, но зато самому важному торжеству — на свадьбу единственной дочери. Ксения была тронута теплотой родительской любви, она понимала, что papa искренне желает ей добра и счастья, как желали с колыбели и он, и матушка, что до последнего своего дня сохранит он эту отеческую заботу, но в то же время балерину несколько озадачила заметная спешность, срочность благословения: ее точно собирались сосватать и выдать замуж поскорее, как если бы речь шла о какой-нибудь старой деве. Нет, она, конечно, понимала, что к браку ее никто не принуждает и слова о свободе ее воли не ускользнули от глаз Ксении, но все-таки гордость девушки оказалась задета. «И почему это сам Дольской даже не попытался узнать сначала, как я отнесусь к его столь серьезному шагу — намерению сразу ехать с подобным предложением к моему отцу? — насторожилась Ксения. — Ведь мы же в двадцатом веке живем, в конце концов, и я вполне самостоятельная женщина. Неужели он хотел „сторговаться“ за моей спиной?! Но теперь и крестьяне не всегда идут на такое! Да и в церкви его бы вряд ли благословили на подобный поступок…»
Второе письмо вместе с благоухающим роскошным букетом принес после обеда посыльный. Содержание этого послания в продолговатом конверте с тонким, но устойчивым амбре дорогого мужского одеколона, Ксения уже прозревала, но все так же настороженно развернула она голубоватые листы отменной бумаги верже
[186]
, покрытые витиеватым «артистическим» почерком. И все-таки девушка представить не могла, как трогательно, как искренно в своей простоте это письмо. Романтичность признаний была совершенно органичной, и оттого казалось, что пишет двадцатилетний юноша, какой-нибудь восторженный студент, а не зараженный возрастным скепсисом господин, познавший искушения светской жизни. В этих проникновенных строках почти не чувствовался холодный рассудок, каким несомненно обладал Дольской, в то же время Ксения, не раздумывая, назвала бы послания князя откровением умного сердца. Молодая балерина была поражена: «Как непросто, оказывается, узнать человека! Можно не раз и не два встретиться с ним, общаться подолгу, часами, и это общение все-таки останется поверхностным. Сознательно или невольно человек может внешне не проявлять свою сущность, и она будет скрываться глубоко внутри… Однако же хорошо, что наконец-то наступил момент, когда обнажились самые сокровенные, лучшие черты его души, иначе я могла бы совершить непоправимую ошибку!» Ксению не слишком удивило изящество стиля. Ее покорили глубина и выстраданность чувства, явно выдававшие зрелую, закаленную одиночеством и невзгодами мужественную личность. Чем больше вчитывалась она в письмо князя, тем нелепее казались ей сомнения и опасения, возникшие после прочтения отцовской «эпистолы».
«Почувствовав неизъяснимую нежность к вам с той самой минуты, как впервые увидел вас, я не решался открыть свои чувства и даже не смел думать, что могу вызвать взаимность, — исповедовался Дольской. — Наконец, я рассудил, что признание в любви не может оскорбить человека и даже в случае отказа не унизит ни вас, ни вашего покорного слугу. Тогда я осмелился сначала предпринять поездку к вашим близким, чтобы узнать того, кто дал вам жизнь, тех, кто воспитал вас, и полюбить так, как любите вы, хотя бы представить себя на месте благодарного зятя. И вот теперь, когда ваш замечательный батюшка, редкий доброхот и хлебосол, так приветливо обошелся со мной, принял как родного, поверил в серьезность моих намерений и буквально покорил меня своим простодушием, я решительно предлагаю вам руку и сердце — жизнь моя и состояние отныне в полном вашем распоряжении. Я не желал бы себе лучшего будущего, чем быть всегда подле вас, жить вашими заботами и желаниями. Господь требует от нас, христиан, „брак честен и непорочен“ и это именно то, чего я до сих пор не находил в жизни и теперь, чувствую, мог бы обрести в нашем супружеском союзе. А вы не того же ли чаете в жизни, любезнейшая Ксения Павловна, разве не было между нами разговоров о высоком идеале благочестивой православной семьи? Разве не вы вспоминали об „утерянном рае“ родительского дома, и если наши предки испокон веков стремились строить семейный уклад по евангельским заповедям, возможно ли разрушить эту животворную традицию. Дайте только согласие стать моей женой, и мы сами сможем воссоздать это подобие рая, спасительный семейный очаг, где все будет подчинено гармонии духа, как в малом образе Церкви Христовой! Ваши успехи на сцене, преданность творчеству достойны восхищения, и кому, как не вам, знаком благоговейный трепет перед кумиром завзятых театралов (всегда ли из одной любви к вам и искусству, а не к славе и положению балерины Светозаровой?). Представьте, для меня все это не суть важно — я отыскал свой идеал женщины, супруги, я мечтаю и мог бы быть вашим ангелом-хранителем, я люблю вас, наконец, а слава порой коварна, слава не вечна… Любите ли вы меня, не знаю, но льщу себя надеждой и готов смиренно ждать разрешения своей судьбы. В ваших руках, дорогая Ксения Павловна, ключ к счастью русского дворянина Дольского».
За время знакомства с князем по мере работы над портретом, от сеанса к сеансу Ксения проникалась все большей симпатией к автору. Она чувствовала, что душой уже крепко привязана к сиятельному художнику. Фантазия Ксении часто рисовала образ этого всесторонне одаренного обаятельного господина. Девушка не могла не восхищаться тем, кто так красиво, утонченно ухаживал за ней, кто мог так свободно и со знанием предмета рассуждать об искусстве, о высоких материях, беседовать о философии творчества и не боялся касаться сокровенных богословских истин. А чего стоил его музыкальный талант! Ксения прекрасно понимала — такому уникальному человеку нетрудно было расположить к себе даже ее неизменно строгого в оценке людей батюшку, но в то же время она чувствовала, что в ее собственном отношении к Дольскому чего-то недостает для принятия окончательного сердечного вердикта, той неуловимой искры, зажигающей женское существо, которая побуждает идти за избранником на край света, на каторгу, на эшафот. «Несомненно, он меня любит и будет без страха и упрека исполнять свое рыцарское служение — уже одно это заслуживало бы благосклонности. И если сейчас, сразу, я не могу ответить ему взаимностью, со временем должны прийти более глубокие чувства. Возможно, так будет угодно Господу», — девушка утешала себя и готовилась подарить князю надежду на будущее. Она задумчиво перебирала голубые листы, перечитывая некоторые фразы, словно проверяла их искренность, и снова поражалась: «Такая ранимая, хрупкая душа, а сразу не разглядела. Вот ведь случается подобное! То, из-за чего сомневалась в нем, такое наносное, внешнее. Он художник, отсюда нарочитый артистизм — какой же артист порой не переигрывает?» — вспоминались некоторые слишком смелые его высказывания — о кривых, как валаамские лиственницы. путях монахов, об игре пигмеев на тамтаме, заслуживающей особого внимания, какие-то другие фразы, покоробившие Ксению, избегавшую модных увлечений экзотикой и даже намеков на религиозную «раскрепощенность». «Это все из-за моей мнительности, а в сущности — глупости и мелочи. Нельзя быть такой придирчивой! Ведь сейчас речь идет не только о моей судьбе, но еще и о будущем другого вполне порядочного человека! Я жду каких-то пылких чувств, а разве для Богоугодного брака нужна страсть, разве на страсти строится счастье? Счастье, когда двое православных, духовно зрелых людей живут одной жизнью со святой Церковью, как учат заповеди, когда жена уважает мужа, а он заботится о ней! Только в таком союзе мужчины и женщины рождается крепкая христианская семья, и это несомненно. А мне и вовсе неприлично, невозможно было бы отказать князю теперь, когда я уже в известном смысле дала повод думать, что сама к нему неравнодушна, — так скоро, почти без колебаний согласилась позировать для портрета, и уже столько времени проведено вместе в мастерской. И papa наверняка будет считать позором, если я вдруг возьму и откажу наотрез… Если бы я тогда могла знать, что картина будет писаться так долго! Но зато благодаря этим сеансам и, главное, через икону, написанную князем, мне открылась его необыкновенная душа, озаренная Божественным светом. Кого я еще жду? И зачем? Да с моей стороны это было бы только пустым тщеславием и гордыней, неверием в Божий Промысел обо мне, воображать кого-то лучшего, более меня достойного. Упрямлюсь, мечтаю о призраке… Если в Дольском есть изъян, так кто же без них? Апостол же учит: на то и дано людям супружество, чтобы вместе преодолевать житейские скорби и через то да через терпение недостатков друг друга совлекать с себя ветхого человека и облекаться в нового. В этих словах все ясно — не о чем больше рассуждать! Мне нужно только испросить благословения у духовного отца». Ксения предполагала, как отец Михаил может отнестись к предложению Дольского.
