Возможно, секрет как раз в том, что, чем меньше ее слова требуют внимания, проникновения в смысл, — тем легче и слаще слышать их музыку.
И понял я другой секрет многих о ней рассказов. Перед первой встречей — предубеждение: Пушкин все же из-за нее дрался; если б не она… (А я, думаете, чужд этих размышлений? Еще увидите — вернусь к ним.)
Так вот идут к ней лица настороженные, предубежденные — а она, Психея, зажурчит, зачарует и незаметно уловит; тут отнюдь не обольстительные чары, но вдруг — ты уж и жалеешь ее, и защитить желаешь. И столь удивленным выходит от нее гость, и такую разницу находит между своими чувствами, понятиями до визита и после него, что, стараясь примирить это противоречие, объявляет: «Н. Н. — ангел, и все тут…»
Я слушал, как Одиссей перед сиренами, мысленно привязал себя к мачте и, наслаждаясь журчанием, сохранял разум.
Впрочем, судите сами.
Потолковали о памятнике, и Ланские берутся упростить некоторые требуемые формальности, но самой идее, кажется, рады. Потом H. Н. спрашивает нас, почему же монумент будет в Москве, а не здесь?
После паузы Федернелке мой решился — да как-то уж по-адмиральски:
«Москва родила, Петербург убил». Брякнул и сам испугался, не вышло ли оскорбительного намека. Я, однако, никогда не узнаю, поняла ли Ланская скрытую горечь Матюшкиных слов. Тихо улыбалась, склоняла голову в знак понимания. Тут я вступил и пообещал, что со временем памятник будет и в Петербурге, и в Царском Селе, и в Михайловском, a H. Н. посмотрела мне прямо в глаза: опять-таки никогда не узнаю — поняла ли мой отвлекающий маневр или умеет на нашего брата посмотреть.
Ах, Евгений Иванович, умеет!
— Когда вы, — спрашивает, — в последний раз видели моего покойного мужа?
Рассказываю о михайловской встрече, и, кажется, хорошо рассказываю — во всяком случае лучше, чем написал в своих записках, — а кончил тем, что мы тогда, в январе 25-го, договорились при первом же случае сойтись в Петербурге; и как только меня судьба сюда снова бросила, в декабре 25-го, — сразу написал Александру Сергеевичу «приезжай!». Не скрыл я и того, как радовался, что он не приехал или не получил того письма, — иначе пропал бы в вулкане мятежа…
Да! Да! — Наталья Николаевна припоминает известный рассказ о михайловских зайцах, но — смутно и зовет на помощь старшую дочку от второго брака.
Прелестная 13-летняя Александра Петровна Ланская появляется и затем подсказывает матери. Мне это показалось странным несколько и печальным: что дочь H. Н., да от другого мужа, девочка, родившаяся через восемь лет после гибели Александра Сергеевича, лучше помнит биографию Пушкина, чем ее мать. Но Ланская явно не видит здесь ничего особенного, и я обращаюсь к ней с вопросом, не осталось ли каких-либо бумаг или писем Ал. Серг., касающихся той не состоявшейся поездки в Петербург?
— Видите ли, сударыня, — вдруг загудел мой адмирал, — Пушкин мог поехать, а Ив. Ив. еще не ведал, что будет мятеж 14 декабря — и вот Пушкин выезжает навстречу гибели — очень вероятной гибели. С его характером…
— Да, да! — радуется девочка. — Архип Курочкин сказывал мне, когда мы в Михайловском жили.
— Что за Архип?
— Наш крепостной человек, садовник, он много знал об Александре Сергеевиче, — поясняет Нат. Ник.
Девочка Александра Петровна поведала нам затем, что Пушкин собрался в Петербург сразу после кончины государя Александра и репетировал с Архипом Курочкиным, будто два крепостных едут по хозяйской надобности в Петербург. Архипу-то было легко, он сам себя представлял.
А вот Пушкину пришлось сделаться крепостным человеком Алексеем Хохловым.
— Чьим же крепостным, своим собственным?
— Нет, госпожи Осиповой, из Тригорского.
— Она сама участвовала в этом предприятии?
— Нет, Архип говорил, что обо всем деле кроме них двоих еще знала только старая няня. Билет же самому себе А. С. будто бы своею рукою написал и повторял, что г-жа Осипова ничего не узнает, а узнает, так простит. И еще Архип сказывал, что г-н Пушкин написал себе в билете от роду больше лет, чем имел, и будто бы собирался фальшивую бороду привесить…
— Дальше, дальше, — просил я (очень взволновался, даже забыл об этикете). — Где же Архип?
— Умер в прошлом году.
— Нет ли тех бумаг?
Наталия Николаевна обещает разобрать когда-нибудь целый сундук старых счетов, крестьянских билетов, паспортов и тому подобного.
— Не помнят ли Ланские, зачем ехал Пушкин?
H. Н. вспоминает, как Вяземский (уже после гибели Пушкина) успокаивал ее тем, что Ал. Серг. всю жизнь ходил по лезвию — и многократно рискуя, чуть не сложил голову еще много раньше 1837 года. Среди примеров, приводившихся князем Петром Андреевичем, оказывается, упоминалась и поездка Пушкина в декабре 1825 года. Нат. Ник. помнит, что она спрашивала — зачем ее будущий супруг ехал из деревни, если он там находился под надзором, а за вольность мог жестоко поплатиться? Вяземский же отвечал и после не раз повторял, что Пушкин ехал к мятежникам, ехал бунтовать, но чудом избежал Сибири или плахи.
Версия Вяземского!
Хотелось бы порасспросить: так ли, княже Петре? Так ли ты думаешь на самом деле — или только для утешения прекрасной H. Н.?
Ведь Пушкин (я, Евгений, о том сто раз говорил и десять раз писал) — Пушкин крепко спорил со мною и не одобрял наших средств, хотя, кажется, был согласен со всеми целями и планами тайного союза насчет переустройства России.
Неужто своим тончайшим, сверхъестественным чутьем — за триста верст, в Псковской глуши, — учуял он, что в Петербурге грядет, — и поехал… И вернулся. И опять поехал… И ездил, пока не решил твердо: «Не быть!»
Поехал в первых числах декабря — но мы ведь сами, в столице, только 9 декабря узнали о междуцарствии, о новой присяге — и только в этот день, не раньше, окончательно решились ударить. Как же все согласовать?
Пока я все это соображал, Нат. Николаевна заговорила о приметах — что Пушкин в них верил больше, чем она, то есть каждый раз смеялся, но каждый раз верил. Прощаясь, постоянно велел H. Н. не оборачиваться; и я вспомнил, как Александр писал в каком-то письме, будто однажды завяз в пути и не могли ямщики его карету на гору втянуть — и все оттого, что заяц вдруг дорогу перебежал.
Девочка Саша Ланская все повторяла, что Архип Курочкин очень любил Ал. Сергеевича, а Матюшкин заметил, что у Пушкина вообще была какая-то особая манера говорить с простым людом — не подлаживался, но умел, и повара, лакеи, садовники в Царском Селе всегда у него в приятелях и соумышленниках, особенно как наступает время проказничать. «A propos, — замечает Наталья Николаевна, — многое, относящееся до Александра Сергеевича, помнит старый дядька его Никита Тимофеевич — он жив, я скажу, как найти».
Коснувшись верных холопов, беседа наша сама собою съехала на предстоящую эмансипацию, и я узнал, что Н. Н. (как и ее муж) одобряет освобождение крепостных, но при этом аргументы ее были столь неожиданными, что, пожалуй, таких и не слыхал. Госпожа Ланская утверждает: «Крестьяне так изменились и пали нравственно, что толку и выгоды от них никакой, а посему надобно разорвать эти тяжкие (помещику) узы…» То есть освобождение близится не мужиков, а господ! Она рассказывала, между прочим, как кистеневские ее мужики прикидывались из года в год несчастными и убогими, пока не прибыл к ним Лев Сергеевич Пушкин (я понял, что это было лет восемь назад, незадолго до левушкиной кончины).
