Левушка сразу доказал, что кистеневские могут платить вчетверо больше прежнего, и в конце концов мужики вместе с барином от души сами над собой смеялись, что не помешало им три следующие года просить уступки, ссылаясь на недород.
Мы собрались откланяться, но жена Пушкина просит нас еще немного задержаться — «еще посоветоваться», — и против этой тихой просьбы никак невозможно устоять.
Материя, о которой хотели знать наше мнение, показалась мне в высшей степени странной, но это была, как видно, не ее — но семейная идея. Говорила H. Н. долго, смысл же ее речей был вот в чем: нельзя ли получить для детей Пушкина какую-нибудь компенсацию за продолжающееся уже более двадцати лет издание «Современника»? К тому же Ланская слышала, что нынешнего направления своего журнала покойный А. С. не одобрил бы…
Мы терпеливо объяснили, что после смерти Пушкина все права на журнал перешли к Плетневу, а после него, несколько лет спустя, — к Некрасову и Панаеву, и что наследники нашего поэта давно не имеют никакого отношения к этому литературному предприятию.
Нат. Ник. обо всем этом, разумеется, слыхала, но ее мучило сомнение: «Все же основанный Пушкиным, пушкинский журнал…»
Я еще раз подтвердил мой юридический взгляд на вещи; а насчет того, что А. С. был бы недоволен сегодняшней политикой «Современника», неожиданно возразил Федор Федорович (он меня вообще непрерывно удивлял). «Кто знает, — объявил он, — каковы были бы мысли Пушкина сегодня? Я слышал, что г-н Чернышевский — человек дельный, и знаком с его способностями по «Морскому сборнику»; в «Современнике» сотрудничают такие литераторы, как гг. Тургенев, Анненков».
Последняя фамилия, кажется, окончательно успокоила Нат. Ник. — она достала с полки и подарила каждому из нас 6-й, посмертный том пушкинского журнала на память о нашем покойном друге.
Федернелке, как полагается, прослезился — а я открыл наудачу и вот что нашел:
Владыко дней моих! дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
«Перед смертию, — сказала Нат. Ник., — Александр Сергеевич особенно стал суеверен». Она неожиданно продолжила разговор о Михайловском, Архипе Курочкине, зайцах и пр. «Я бы сказала, его одолевали предчувствия, и мы, бывало, насмешничаем, даже браним его. Когда скончалась матушка Надежда Осиповна, Александр так плакал, что мы все, сестры, не знали, что и сказать! Он не так уж близок был с матерью, и я даже намекнула — а он мне отвечал, что мать всегда в его жизни была, и привык, чтоб она была, и затем очень страшно высказался: «Это не она умерла — меня стало меньше». Потом поехал хоронить в Святые горы, да еще заказал себе могилку рядом. Я толковала об этом случае с сестрой Ольгой Сергеевной, а она всегда одно: Александр переутомился…
Может быть, я и не понимала Пушкина, как следовало, ведь до свадьбы из его стихов ни единого не знала: маменька нас не допускала к «безнравственному чтению». Ольга же пеняла, что он четырежды в неделю, до самого рассвета, со мною на балах и почти не спит — работает днем и утомляется. Я спросила мужа — Пушкин говорит: «Вздор! Танцуй, не слушай сестры»; еще помогал мне придумать для маскарада костюм Фебовой жрицы, и помню, очень любил повторять насчет меня: «Зажегши свечу, не ставят ее под сосудом». Он был добр ко мне. А когда я была брюхата, так страдал, что маменька в сердцах сказала ему: «Мне кажется, Александр, что не Наташа, а ты должен родить».
Печаль Натальи Николаевны была неподдельной, и мы трое безмолвно уронили еще слезинку по Александру — а Пушкин, верно, был бы рад поминкам при таких участниках.
Затем простились, и я взял адрес Никиты Тимофеевича, которого давно считал в умерших. На обратном же пути даже не позвал к себе адмирала, чтобы не расплескать разных мыслей и донести их в целости до этой тетрадки.
Поэтому еще слушай — посплетничаю. Знаю, что не разболтаешь.
Не могу, конечно, быть судьею беспристрастным, и Наталью Николаевну жаль, а Пушкина моего еще жальче.
Во-первых, выскажу мнение, что не следовало ему, ох, не следовало жениться: сам себя закапканил, а охотнички уж тут как тут. Если уж жениться, то как я — по отбытии каторги, неважно какой — сибирской или житейской. Вот ведь в прошлом году я списал у Анненкова: еще лет за пять до сватовства Пушкин писал Вяземскому:
«Правда ли, что Баратынский женится? боюсь за его ум… Ты, может быть, исключение. Но и тут я уверен, что ты гораздо был бы умнее, если лет еще 10 был холостой. Брак холостит душу».
Эх, друг Александр Сергеевич, — и ты был бы гораздо умней, если бы венчался не в 31-м, а хотя бы в 41-м году. И был бы счастлив, как я — с Натальей Дмитриевной моей.
Евгений, ты скажешь мне, что опять бурчу, ворчу, что Пушкин любил, она ему была нужна. Все так. И, к примеру, совершенно не присоединяюсь к обычным упрекам в адрес Н. Н. — ничего особенного не вижу в эпизоде (мне точно сказывали) — когда Пушкин с кем-нибудь читал стихи, H. Н. успокаивала: «Читайте, прошу вас; я не слушаю». Если б по душе спросить тогдашнюю Нат. Ник. — что важнее — петергофский бал или, скажем, стихи «Вновь я посетил…»? Не знаю, что б ответила она из приличия, но знаю, как бы подумала: «Да какое сравнение, разумеется, бал важнее». Но и здесь никакой ее вины не вижу, даже напротив: много дурнее было бы лицемерное восхищение стихами и проч. Я уверен, зная Александра, — он не только не обижался на эдакое равнодушие к своим творениям — может, еще и радовался. У него вообще был пункт: любил обожание не за славу, не за поэзию — но вполне бескорыстное (как у Суконки-Ларина!).
И вот супруга, которая любит мужа и, не читая его, сама журчит — не нужно вслушиваться, лишь бы слушать. Ах, славно!
Из многих прекрасных, ученых, поэтически развитых девиц выбрал Пушкин такую, и этому — клянусь! — даже в самых глубоких, потаенных мыслях я не найду укора.
То есть, повторяю, жениться вообще такому человеку, как Пушкин, не следовало — но если уж решился — аминь! Я вижу любезного моего друга и великого поэта, соединенного с прекрасной женщиной, которая рожает ему четырех детей…
Вы уж, друг Евгений, ждете моего знаменитого «но…».
Так чего же я хочу от Нат. Ник. — то есть хотел бы для давних лет ее первого брака (а пишу так, как будто сейчас чего-то требую)?
Отвечу просто.
Она любила мужа, и немало. А надо бы еще сильнее. И вот эта малая, тончайшая разница между тем, что есть, и тем, что надо — она в тихие дни как бы и незаметна (хотя тоже не совсем так), а вот пришла беда — выказалось равнодушие.
Прежде чем возражать (я уж слышу!), ты, Евгений, разбери-ка мои доводы, да не торопись. Мы все горазды опрокидывать на прошедшее свое сегодняшнее состояние и требуем, к примеру, чтобы в 1830-м любили так же, как в 58-м, хотя времена сильно переменились. Поэтому не будем сравнивать несравнимое или навязывать старине новые понятия — а выслушаем хоть ближайших друзей Пушкина. Они ведь в роковую зиму с 36-го на 37-й год восклицали (и я о том знаю, и ты знаешь) — что «Наталья Николаевна напрасно мужу обо всем рассказывает!» Если бы, положим, подобную шуточку отпустил Лева Пушкин или хотя бы твой покорный слуга — это выглядело бы обыкновенной холостяцкой удалью.
