Проходит еще немного времени, Пущину разрешили ненадолго приехать и в столицу. 8 января 1857 года он написал очень интересное письмо другому старику, декабристу Евгению Оболенскому:
"В Петербурге… 15 декабря мы в Казанском соборе без попа помолились и отправились в дом на Мойку. В тот же день лицейские друзья явились. Во главе всех Матюшкин и Данзас. Корф и Горчаков, как люди занятые, не могли часто видеться, но сошлись как старые друзья, хотя разными дорогами путешествовали в жизни… Все встречи отрадны и даже были те, которых не ожидали. Вообще не коснулися меня петербургские холода, на которые все жалуются. Время так было наполнено, что не было возможности взять перо".
В письме этом много смысла.
15 декабря 1856-го — 31 год и один день после того 14 декабря. Непонятно, кто это «мы», которые прошли в Казанский собор: очевидно, Пущин с братом и, возможно, еще кто-то из возвратившихся. Молитва старых людей в громадном соборе, недалеко от того места, молитва без попа — в 31-ю годовщину события, изменившего их жизнь, но не переменившего Россию (однако "подлецы будем, если пропустим случай")… Раньше мы ничего не знали об этом эпизоде.
На Мойке, у родственников, Пущин остановился в Петербурге, но, разумеется, знал, что на этой же улице была последняя квартира Пушкина.
"В Петербурге навещал меня, больного, Константин Данзас. Много говорил я о Пушкине с его секундантом. Он, между прочим, рассказал мне, что раз как-то, во время последней его болезни, приехала У. К. Глинка, сестра Кюхельбекера; но тогда ставили ему пиявки. Пушкин просил поблагодарить ее за участие, извинился, что не может принять. Вскоре потом со вздохом проговорил: "Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского!"
Вот последний вздох Пушкина обо мне. Этот предсмертный голос друга дошел до меня с лишком через 20 лет!.."
У Вяземского, товарища министра, важного придворного, сильно изменившегося, но не совсем разлюбившего свою молодость, — у Петра Вяземского Пущин получил портфель с заветными бумагами, когда-то взятыми из рук в руки, вероятно, Энгельгардтом в присутствии Горчакова.
В портфеле, как тридцать один год назад, конституция Вьеварума, Никиты Михайловича Муравьева, о ком говорили, что он один стоит целого университета. Могила его — уж четырнадцать лет — в селе Урик близ Иркутска… Тут же лицейские стихотворения того, кто уже двадцать лет лежит у Святогорского монастыря.
В этот приезд Иван Пущин увиделся и с Горчаковым.
"Пущин теперь в Петербурге, — сообщает один из друзей, — и болен, виделся с Горчаковым, и тот был любезен со своим старым лицейским товарищем".
Министр — известно — принимал лицейских вне очереди, и, возможно, случалось, что некий дипломат дожидался окончания беседы его высокопревосходительства с изюмским уездным предводителем дворянства Иваном Малиновским, или с отставным военным Константином Данзасом, или даже с бывшим государственным преступником Иваном Пущиным.
Услышим ли беседу Горчаков — Пущин?
Расцеловались? Вряд ли… Конечно, главная тема — Лицей, лицейские. Может быть, вскользь о той, последней встрече в 1825-м, когда Горчаков предлагал способ бегства. Конечно — о Пушкине; может быть, впервые — о необходимости поставить ему памятник, но Горчаков вряд ли поддержал эту тему… Зато, как человек деликатный, поздравил Пущина с недавней женитьбой — на вдове декабриста Наталье Дмитриевне Фонвизиной; и, вероятно, были приличествующие шутки о любви, которой "возрасты покорны". Пущин же мог заметить, что пушкинские пророчества о крестах алмазных и чинах хоть не скоро, но сбылись — и князь, как видно, достиг предела карьеры. Горчаков не смог бы с этим согласиться, потому что, во-первых, была еще должность выше, чем министерская, — канцлера (но и ее он скоро займет!), а во-вторых, существовало высшее честолюбие, которое еще не совсем удовлетворено… Общих вопросов, «политики» — собеседники, конечно, могли коснуться и согласиться, что начавшееся освобождение крестьян — это хорошо. Горчаков полагал, что при новом государе все пойдет хорошо, Пущин же, конечно, не сказал министру всего, что подумал. За него сказал Лев Толстой; эти слова опубликованы совсем недавно (в "Литературной газете" 1 сентября 1971 года): "Освободил крестьян не Александр II, а Радищев, Новиков, декабристы. Декабристы принесли себя в жертву".
Потом пройдет еще два года, и 22 июля 1859 года в «Колоколе», революционной газете Герцена и Огарева, выходящей в Лондоне, появятся следующие строки: "Мы только теперь получили известие о кончине в подмосковной деревне 3/15 апреля Ивана Ивановича Пущина. Мы упрекаем наших корреспондентов, что они так поздно известили нас. Все касающееся до великой, передовой фаланги наших вождей, наших героических старцев, должно быть отмечено у нас".
Больше, понятно, ни одного некролога не появится нигде.
Так окончилась жизнь Большого Жанно, Ивана Ивановича Пущина; 13 лет беззаботного детства, 6 лет Лицея, 8 лет службы и тайных обществ, 31 год тюрьмы и ссылки, да три без малого года в подмосковной усадьбе жены, без права постоянного жительства в столицах. Когда-то Пушкин желал ему встретить с друзьями "сотый май", Ивану Ивановичу не хватило месяца до 61-го…
А Горчаков крепок. Больше четверти века ведет внешнюю политику страны, и ему есть чем гордиться: "Я первый в своих депешах стал употреблять выражение "Государь и Россия". До меня для Европы не существовало другого понятия по отношению к нашему отечеству, как только император. Граф Нессельроде даже прямо мне говорил с укоризною, для чего я это так делаю. "Мы знаем только одного царя, говорил мой предместник: нам дела нет до России".
В 1870-м, когда Наполеон III разбит Пруссией, канцлер точно рассчитывает момент и объявляет, что Россия больше не признает старых, унизительных трактатов, предписывавших ей (после крымских поражений) не иметь на Черном море флота и крепостей… Англия и Франция на этот раз были бессильны. Горчаков сказал лицейским, что гордится датой своего успеха — 19 октября 1870 года…
В следующие же годы он переиграл и "железного Бисмарка". Когда тот попытался еще больше ослабить разбитую прежде Францию, услышал от русского министра: "Я вам говорил и повторяю — нам нужна сильная Франция".
Сначала Горчаков выиграл, поставив против Франции, потом еще раз — за Францию…
Высшее честолюбие удовлетворяется — он по праву может считать себя лучшим дипломатом.
Пятидесятилетие его службы отмечает все тот же Вяземский — на этот раз стихами:
С поэтом об руку, в питомнике Лицея
Его товарищ с ним умом и духом зрея,
Готовился в тени призванием судьбы
Стяжать иной успех ценой другой борьбы.
Без Пушкина, как видно, слава Горчакова не обходится… К старости имеет, кажется, все! В 14-ти классах "Табели рангов" достиг 1-го. Его полный титул, звание и список орденов занимает целый газетный столбец. Дальше карьера, собственно, идти не могла вообще. Это был потолок, выше которого — только члены царствующего дома. Спокоен, доволен, счастлив…
