— Дорого у вас здесь, в Англии, б-берут на таможне, — сказал он, слегка заикаясь.
— За товары, может, — заметил я, — а к путешественникам очень снисходительны.
— Не скажу — я заплатил шиллингов пятнадцать за крок-кодила.
— Да это что такое?
— Как что? Да просто крок-кодил.
Я сделал большие глаза и спросил его:
— Да вы, князь, что же это: возите с собой крокодила вместо паспорта — стращать жандармов на границах?
— Такой случай. Я в Александрии гулял, а тут какой-то арабчонок продает крокодила. Понравился, я и купил.
— Ну, а арабчонка купили?
— Ха-ха! Нет!"
Так на страницах "Былого и дум" Герцен представляет читателям Юрия Николаевича Голицына, тамбовского душевладельца и серьезного, талантливого музыканта, камергера, отца пятерых «незаконнорожденных» детей, а также ярого поклонника "государственного преступника" — изгнанника Герцена.
"Такого крупного, характеристического обломка всея Руси, — писал Герцен, — такого образчика нашей родины я давно не видал". "Здесь теперь князь Ю. Н. Голицын, уехавший без паспорта, — сообщал своему сыну. — Красавец, как Аполлон Бельведерский, музыкант, как я не знаю кто. Он рассорился с правительством".
Как же князь и камергер "дошел до жизни такой", как сделался эмигрантом (или, по выражению одного из его людей, "изволил бежать за границу")?
Герцен:
"Он мне сразу рассказал какую-то неправдоподобную историю, которая вся оказалась справедливой: как он давал кантонисту переписывать статью в «Колокол» и как он разошелся со своей женой; как кантонист донес на него, а жена не присылает денег; как государь его услал на безвыездное житье в Козлов, вследствие чего он решился бежать за границу…"
Я снова обращаюсь к сборнику в зеленом переплете из фондов музея: кажется, он является вещественным комментарием к этой главе герценовской книги. Какой-то кантонист-переписчик, какая-то статья в «Колокол»… Не об этих ли письмах речь идет?
Много лет спустя дочь Ю. Голицына напечатала воспоминания о том, как ее отец оказался в Лондоне:
"Голицын завел с Герценом переписку… Все же сочинения Герцена отдал переплести одному из придворных переплетчиков, велев сделать переплет революционного (!) цвета, а в середине книги большой золотой герб князей Голицыных".
Вот оно! Наивный князь полагал, что ему, представителю избранного аристократического рода, все дозволено: не только сноситься с "главнейшим государственным преступником" и изгнанником, но и еще переплетать при дворе свою переписку с ним, а также комплект запретного «Колокола». Правда, цвет переплета вовсе не самый революционный, но зато изображение колокола, даже медного, «церковного», было достаточно символично и вполне заменяло недостающую окраску…
И еще один документ, опубликованный много лет назад. 19 ноября 1858 года директор канцелярии военного министерства сообщил в III отделение, что писарь канцелярии Григорьев переписывал для Голицына статьи из «Колокола» и для «Колокола».
Действительно, письма Голицына к Герцену переписаны не его, а писарской рукою…
Сколько исторических линий сошлось сразу у сборника с голицынским гербом! Здесь и глава из "Былого и дум", и воспоминания дочери князя-музыканта, и секретный документ III отделения…
Трудно сказать, кто донес на князя — придворный переплетчик или писарь Григорьев, но поздней осенью 1858 года вот этот самый зеленый сборник, без сомнения, лежал на столе шефа жандармов и, возможно, был предъявлен царю (Голицын — слишком важная персона, чтобы с ним расправиться обыкновенным полицейским способом). Сто с лишним лет назад листали этот сборник высочайшие лица империи и без удовольствия читали, как князь Голицын приветствует жестокие, ядовитые герценовские разоблачения властей, крепостников, пресмыкающихся журналистов.
"В моих глазах, — писал Голицын Герцену, — ваши строгие, неподкупные, иногда смертельные приговоры могут быть сравнены только с властию средневековых тайных судилищ. Только ваши казни — страшнее. С физической смертью стыд для человека оканчивается, а подпавший под ваш приговор имеет завидное удовольствие переживать свою собственную смерть, оставаться моральным трупом".
Первое послание Голицына кончается так:
"Звони же, «Колокол», на всю святую Русь, — звони сильнее над главою самого царя, пробуждай спящих, — сзывай громким набатом своим всех русских на общее, великое дело, — сбратай нас с просвещенным миром!"
Затем — листок, написанный самим Герценом:
"Позвольте мне, почтенный князь, усердно поблагодарить вас за ваше письмо и за ваш добрый отзыв о «Колоколе». Мне принадлежит только мысль сделаться пономарем и труд звона — самые же звуки идут из России".
Следующие страницы "снова от Голицына" прекрасно подтверждали герценовское — "сами звуки из России". Князь посылает в Лондон (сохранив копию!) подробную корреспонденцию о крепостниках, «плантаторах» Тамбовской губернии, мечтающих помешать даже урезанному освобождению крестьян. Подробности эти были вскоре напечатаны в «Колоколе», — разумеется, без указания имени автора.
В общем, осенью 1858 года Голицын попался "с поличным": вот его письма, вот его взгляды, а вот сведения, сообщенные им для Вольной русской типографии. Если бы не титул и связи, разоблаченного ожидали тюрьма и Сибирь. Голицына же только удалили, без права выезда, в Козлов, то есть в собственное имение, находившееся поблизости.
Зеленый сборник, конечно, остался то ли у шефа жандармов, то ли у кого-то повыше.
Голицын, которому не понравилось, как с ним обходятся, вскоре бежит из Тамбовской губернии за границу, покупает нильского крокодила и рассказывает Герцену о своих злоключениях.
Несколько лет Голицын живет в эмиграции и считается на родине вне закона; его концерты русской музыки в Лондоне пользуются фантастическим успехом (он ведь еще в возрасте семнадцати лет успешно руководил хором из 132 человек!).
"Мы всей душой, — писал Герцен, — желаем успеха русским концертам князя Голицына. И тем более, что князь Голицын ими начинает новую жизнь — из камергеров он делается художником. До сих пор он жил, как все русское барство, чужим трудом, значением по службе и царской милостью; теперь он начинает, как всякий независимый артист, жить своим трудом, значением своего таланта; высочайшее благоволение заменяется рукоплесканиями свободной аудитории, а крестьянский оброк — платой за билеты. Мы приветствуем князя на этом человеческом поприще…"
Между прочим, Голицын сочинил "Вальс Герцена", "Кадриль Огарева", а в связи с освобождением крестьян — симфонию (или фантазию) «Освобождение».
О дальнейших приключениях князя знают все, кто читал главу "Апогей и перигей" из седьмой части "Былого и дум". Голицын ссорится с хором (пришедшим своими путями за хормейстером из Тамбова в Лондон!), и хористы, поднявшие "спартаковское восстание", приглашают Герцена "третейским судьей", а гневный князь ревет "гласом контрбомбардосным" и страдает "от внутрь взошедших, то есть не вышедших в действительный мир, зуботычин, пинков, треухов, которыми бы он отвечал инсургентам в Тамбовской губернии".
