Примерно в одиннадцать часов утра двенадцатого июня сорок пятого года господин Мацерат выехал из Данцига, который к тому времени уже назывался Гданьском. Его сопровождали вдова Мария Мацерат, которую мой пациент обозначает как свою прежнюю возлюбленную, и Курт Мацерат, предполагаемый сын моего пациента. Кроме того, в этом товарном вагоне находились, по его словам, еще тридцать два человека, среди них — четыре францисканских монахини в одежде своего ордена и молодая девушка в платке, в каковой, по его же словам, он опознал некую Люцию Реннванд. Но после ряда вопросов, заданных мной, господин Мацерат признал, что ту особу звали Регина Рекк, хотя он и в дальнейшем не перестанет твердить о безымянном треугольном лице, которое он неизменно называет именем Люция, что и мешает мне вплести сюда эту девицу под именем Регина. Регина Рекк ехала вместе со своими родителями, дедушкой, бабушкой и больным дядей, который помимо собственной семьи вез за собой на запад запущенный рак желудка, много разговаривал и, едва поезд тронулся, назвал себя бывшим социал-демократом.
Насколько мой пациент может сейчас припомнить, поездка до Гдыни, которая четыре с половиной года называлась Готенхафен, протекала вполне спокойно. Две женщины из Оливы, множество детей и пожилой господин из Лангфура плакали, по его словам, до и после Сопота, в то время как монахини предавались молитве.
В Гдыне была остановка на пять часов. В вагон поместили двух женщин с шестью детьми. Социал-демократ протестовал, потому что, во-первых, был болен, а во-вторых, как социал-демократ еще с довоенных времен требовал особого отношения. Но польский офицер, возглавлявший транспорт, дал ему оплеуху, когда тот не захотел подвинуться, и на довольно беглом немецком объяснил, будто понятия не имеет, что это вообще такое — социал-демократ. Во время войны ему пришлось побывать во многих местах Германии, так вот слово «социал-демократ» он ни разу ни от кого не слышал. Страдающий желудком социал-демократ не успел объяснить польскому офицеру смысл, суть и историю социал-демократической партии Германии, поскольку офицер ушел из вагона, двери задвинул и снаружи запер на засов.
Я забыл написать, что все люди сидели либо лежали на соломе. Когда уже к концу дня поезд снова тронулся, многие женщины закричали: «Нас везут обратно в Данциг». Но они ошибались, поезд просто перевели на другой путь, и он тронулся дальше на запад, в направлении города Штольп. До Штольпа ехали четыре дня, потому что поезд то и дело останавливали в чистом поле то бывшие партизаны, то польские подростковые банды. Подростки раздвигали двери вагонов, впуская немного свежего воздуха, а вместе с воздухом, уже испорченным, они уносили из вагона также некоторую часть багажа. Всякий раз когда подростки врывались в вагон господина Мацерата, четыре монахини вставали с пола и поднимали кверху висящие на них кресты. Эти четыре креста производили на мальчишек сильнейшее впечатление. Они осеняли себя крестом и лишь после этого выбрасывали на насыпь рюкзаки и чемоданы пассажиров.
А вот когда социал-демократ предъявил мальчишкам бумагу, в которой еще польские власти не то в Данциге, не то в Гданьске подтверждали, что он как член социал-демократической партии платил взносы с тридцать первого до тридцать седьмого, они не стали осенять себя крестом, а вместо того выбили бумагу у него из рук, забрали у него два чемодана, рюкзак его жены, и даже дорогое зимнее пальто в крупную клетку, на котором социал-демократ лежал, они вынесли на свежий воздух Померании.
И однако же, по словам господина Оскара Мацерата, грабители произвели на него весьма благоприятное впечатление своей дисциплинированностью, каковую он приписывает влиянию их предводителя, который, несмотря на юный возраст, уже в шестнадцать без малого лет выглядел личностью весьма значительной, что мучительно и в то же время приятно для господина Мацерата напоминало ему предводителя банды чистильщиков, того самого Штертебекера.
Когда тот столь похожий на Штертебекера молодой человек пытался выдернуть рюкзак у Марии Мацерат, что ему и удалось, господин Мацерат в последнюю минуту выхватил из рюкзака альбом с семейными фотографиями, лежавшими, по счастью, на самом верху. Сперва предводитель уже готов был озлиться, но когда мой пациент открыл альбом и показал тому фотографию своей бабушки Коляйчек, тот, вспомнив, возможно, собственную бабку, выпустил рюкзак Марии, приветственно приложил два пальца к своей остроугольной польской конфедератке, обратясь к семейству Мацератов, сказал «До видзенья!» и, подхватив вместо мацератовского рюкзака чемодан каких-то других пассажиров, покинул вагон.
В рюкзаке, который благодаря альбому с фотографиями сохранился для семейства Мацерат, помимо нескольких штук белья лежали хозяйственные книги и налоговые квитанции из лавки колониальных товаров, сберегательные книжки и рубиновое колье, принадлежащее некогда матушке господина Мацерата и спрятанное моим пациентом в пакете с дезинфекционными средствами; хрестоматия, половину которой составляли отрывки из Распутина, половину — из Гете, так же совершала вместе со всем семейством переезд на запад.
Мой пациент утверждает, что большую часть пути держал на коленях фотоальбом, изредка — книгу, перелистывая ее, и обе книги, несмотря на сильнейшие боли в суставах, доставили ему много приятных, но много также и раздумчивых часов.
К этому мой пациент хотел бы добавить: тряска и качка, переезд через стрелки и перекрестки, лежание навытяжку над вечно содрогающейся передней осью товарного вагона, ускорили его рост. Причем теперь он не раздавался в ширину, а наращивал высоту. Распухшие, но не воспаленные суставы обрели некоторую гибкость. Даже его уши, нос и половые органы, как мне здесь сообщают, пошли в рост от вагонной тряски. Покуда эшелон двигался без помех, господин Мацерат явно не испытывал боли. Лишь когда поезд останавливался, потому что очередные партизаны или подростковые банды хотели нанести им визит, он, по его словам, опять чувствовал колющую и тянущую боль, которой, как уже было сказано выше, противостоял с помощью болеутоляющего альбома.
Помимо польского Штертебекера, семейными фотографиями заинтересовалось еще множество несовершеннолетних бандитов, а кроме того, один пожилой партизан. Старый воитель даже сел, раздобыл сигарету и принялся задумчиво перелистывать страницы альбома, не пропуская ни одного четырехугольника, начал с портрета дедушки Коляйчека, изучил расцвет семейства, богатый снимками, включая любительские, изображающие госпожу Марию Мацерат с годовалым, двух-, трех и четырехлетним сыном Куртом. Мой пациент собственными глазами видел, как тот даже улыбался, созерцая ту либо иную семейную идиллию. Лишь некоторые слишком отчетливо видные партийные значки на костюмах покойного господина Мацерата, лацканах у господина Элерса, который был ортсбауэрнфюрером в Рамкау и женился на вдове защитника Польской почты Яна Бронски, вызвали неудовольствие партизана. Кончиком ножа пациент должен был на глазах у этого критически настроенного господина и к полному удовольствию последнего соскрести с фотографий партийные значки.
Этот партизан — как мне пытается втолковать господин Мацерат был самый настоящий партизан в отличие от множества ненастоящих. Ибо далее последует такое утверждение: партизаны не бывают партизанами на время, они партизанят вечно и неизменно, они приводят к власти свергнутые правительства и, соответственно, свергают правительства, именно с их помощью пришедшие к власти. Неисправимые, подверженные саморазрушению партизаны, по мысли господина Мацерата что я и сам мог бы понять, наиболее художественно одаренные люди среди всех по святивших себя политике, ибо они немедля отрекаются от только что ими же сотворенного.
