Плохо было лишь одно: Ян так и не смог довести до победного конца свой великолепный, свой железный гранд с четырьмя валетами, с объявленным шнайдером и шварцем.
Для начала он разыграл длинную трефу, теперь он называл меня Агнес, а в Кобиелле видел своего соперника Мацерата с невинным видом выложил бубнового валета — я предпочитал заменять ему свою бедную матушку потом червового валета — а чтоб меня принимали за Мацерата, я решительно не желал — Ян же нетерпеливо дожидался, пока Мацерат, а в действительности инвалид и комендант по имени Кобиелла сбросит карты, на это ушло время, а потом Ян шлепнул по полу червонным тузом и не мог и не хотел понять, так никогда и не смог, оставаясь столь же голубоглазым, благоухая тем же одеколоном, был ну совсем без понятия и потому не догадался, с чего это вдруг Кобиелла выронил карты, поставил на дыбы корзину с письмами, пока сперва лежащий в ней покойник, за ним партия писем и, наконец, вся тщательно сплетенная корзина не рухнули, осыпав нас кучей корреспонденции, словно мы и есть адресаты, словно и мы теперь должны в свою очередь отбросить карты и заняться чтением эпистол либо собиранием марок. Но Ян не желал читать, Ян не желал собирать марки, он уже в детстве насобирался, а теперь он хотел играть, доиграть гранд, хотел выиграть, хотел победить. И он поднял Кобиеллу, и поднял опрокинутую корзину, и поставил ее на колесики. Но покойника трогать не стал и собирать рассыпанные письма тоже не стал, — иными словами, недостаточно нагрузил корзину, но тем не менее был крайне удивлен, когда Кобиелла, подвешенный к легкой подвижной корзине, проявляя неусидчивость, все больше клонился вперед, пока Ян не закричал на него: Альфред, прошу тебя, Альфред, не порти нам игру! Вот докончим этот кон и пойдем домой! Ну послушай, Альфред!
Оскар устало поднялся с места, превозмогая все усиливающуюся боль в голове и в суставах, положил на плечи Яну свои маленькие, ухватистые руки барабанщика и выдавил из себя негромкие, но убедительные слова: — Папа, оставь его в покое. Он умер, он больше не будет играть. Если хочешь, мы могли бы сыграть в очко.
Ян, которого я как раз назвал отцом, отпустил смертную плоть коменданта, уставился на меня растекающейся голубизной и заплакал: — Нетнетнетнет.
Я погладил его, но он по-прежнему твердил «нетнетнет». Я многозначительно поцеловал его, но он не мог ни о чем больше думать, кроме как о недоигранном гранде. — Я бы выиграл, поверь, Агнес. Я наверняка явился бы домой с победой.
Так он жаловался мне вместо моей бедной матушки, а я, его сын, согласился с этой ролью, я поддакивал, я клялся, что он наверняка выиграл бы, что, по правде говоря, он уже выиграл, пусть твердо в это верит и пусть во всем слушается своей Агнес. Но Ян не верил ни мне, ни моей матушке, сперва он в голос заплакал, громко жалуясь, потом перешел на тихое нечленораздельное бормотание, выскреб карты из-под холодеющей горы — из-под Кобиеллы, порылся у него между ногами, лавина писем кое-что ему вернула, и он не успокоился, пока не собрал все тридцать две карты. Потом он отскреб с них клейкую жижу, которая сочилась из брюк Кобиеллы, тщательно обработал каждую карту, перетасовал колоду, снова хотел сдавать, и лишь тогда под его благообразным лбом, даже и не низким, хоть и с чересчур гладкой, непроницаемой кожей, родилась мысль, что на этом свете не осталось больше третьего партнера для ската.
В складском помещении стало очень тихо. Видно, и на улице надумали почтить длительной минутой молчания последнего игрока и третьего партнера. Но Оскару почудилось, будто дверь тихо приоткрылась. Глянув через плечо, готовый к любым проявлениям неземного, он увидел на редкость слепое и пустое лицо Виктора Велуна. — Ян, я потерял очки, Ян, ты еще здесь? Надо бежать! Французы то ли вообще не придут, то ли придут слишком поздно. Пошли со мной, Ян, веди меня, я потерял очки!
Может, бедный Виктор решил, что попал не в ту комнату, ибо, не получив ни ответа, ни очков, ни протянутой руки, готовой к побегу, он убрал свое лишенное очков лицо, затворил дверь, и я еще мог слышать несколько шагов Виктора, который ощупью, одолевая туман, начал свой побег.
Что уж такого забавного творилось в головенке у Яна, отчего он сперва тихо, еще со слезами в голосе, но потом громко и весело рассмеялся, заиграл своим свежим розовым язычком, заостренным для всякого рода ласк, подбросил карты в воздух, поймал и наконец, поскольку в хранилище с безмолвными людьми и безмолвными письмами стало тихо и по-воскресному торжественно, начал осторожными, выверенными движениями, задерживая дыхание, возводить сверхчувствительный карточный домик: семерка пик и дама треф легли в основание фундамента, их покрыл бубновый король. Из девяти червей и туза пик, использовав восьмерку треф как крышу, он соорудил подле первого второй фундамент, затем связал оба фундамента поставленными на ребро десятками и валетами, положенными поперек дамами и тузами так, чтобы все они взаимно поддерживали друг друга. Затем он решил воздвигнуть на втором этаже и третий и делал это заклинающими движениями руки, которые, должно быть подчиняясь схожим процедурам, знала и моя бедная матушка. И когда он прислонил даму червей к аналогичному королю тоже с красным сердцем, здание отнюдь не рухнуло, нет, оно продолжало стоять, воздушное, чувствительное, стояло, легко дыша, в помещении, полном бездыханных тел и живых, затаивших дыхание, дозволяя нам сложить руки, заставляя скептически настроенного Оскара, который по всем правилам оглядывал карточный домик, забыть про едкий чад и вонь, что извилисто и скупо сочились сквозь дверные щели и создавали впечатление, будто каморка с карточным домиком непосредственно, дверь в дверь, примыкает к преисподней.
Те, на улице, пустили в ход огнеметы, боясь лобовой атаки, они решили просто выкурить последних защитников и довели доктора Михона до того, что он снял стальную каску, схватил простыню, посчитав простыню недостаточно убедительной, добавил к ней свой вытащенный из нагрудного кармашка джентльменский платочек и, размахивая обоими флагами, возвестил сдачу Польской почты.
И все они, примерно тридцать полуслепых, опаленных людей, скрестив на затылке поднятые руки, покинули здание почты через левый подсобный выход и подошли к стене, где ждали медленно подступающих эсэсовских ополченцев. Потом возникли слухи, что в тот короткий промежуток времени, когда защитники почты уже выстроились во дворе, а нападающие хоть и надвигались, но еще не подошли, трое или четверо спаслись бегством: через почтовый гараж, через примыкающий к нему гараж полиции, через пустые, покинутые жителями дома на Реме. Там они нашли себе одежду, даже и с партийными значками, умылись, припарадились для выхода, а потом ушли поодиночке, причем про одного из них говорили даже так: на Грабене в Старом городе он наведался в магазин оптики, велел подобрать ему очки, ибо потерял свои в ходе боевых действий на почте. И, обзаведясь новыми очками, Виктор Велун — а это был именно он даже позволил себе на Дровяном рынке выпить кружечку пива, потом и еще одну, потому что огнеметы вызвали у него сильную жажду, после чего с новыми очками, которые хоть и разогнали отчасти туман перед его взором, но далеко не в той мере, в какой это сделали бы старые, начал свой побег, который продолжается до сего дня, — такое упорство проявляют его преследователи.
