Ланкес. Живописец, господин капитан, но это уже давно было.
Бебра. Вы хотите сказать, маляр?
Ланкес. Маляр тоже, но больше — картины.
Бебра. Слушайте, слушайте! Из этого следует, что вы, чего доброго, идете по стопам великого Рембрандта или, скажем, Веласкеса.
Ланкес. Лучше скажем: между тем и другим.
Бебра. Но, человече, чего ради вы тогда мешаете бетон, трамбуете бетон, охраняете бетон? Вам надо в роту пропаганды. Нам позарез нужны военные художники.
Ланкес. Я вам навряд ли подойду, господин капитан. По нынешним вкусам, я рисую в раскос. А не найдется ли у господина капитана сигаретка для обер-ефрейтора? (Бебра протягивает ему сигарету.)
Бебра. В раскос — это означает современное искусство?
Ланкес. При чем тут современное? Еще до того, как явились эти со своим бетоном, раскос уже долгое время считался современным.
Бебра. Ах вот как?
Ланкес. Да, вот так.
Бебра. Вы пишете по цементному тесту, может быть, мастихином?
Ланкес. И это тоже. Я и большим пальцем пробую, чисто автоматически, наклеиваю пуговицы и гвозди, а до тридцать третьего был у меня такой период, когда я пускал колючую проволоку по киновари. В газетах были хорошие отклики. Теперь они висят в частной коллекции у одного швейцарского коллекционера. Он мыльный фабрикант.
Бебра. Ах, эта война, эта ужасная война. Значит, нынче вы утрамбовываете бетон! Тратите свой талант на фортификационные работы! Правда, в свое время то же самое делали Леонардо и Микеланджело. Проектировали машины для сабель и возводили бастионы, когда не было заказов на мадонну.
Ланкес. Вот видите! Какая-нибудь лазейка всегда отыщется. И если кто истинный творец, он себя проявит, так или иначе. Может, господин капитан пожелает взглянуть на орнамент над входом в бункер, его, между прочим, делал я.
Бебра (после основательного изучения). Просто удивительно! Какое богатство форм, какая строгая сила выражения.
Ланкес. Этот стиль можно бы назвать «Структурные формации».
Бебра. А ваше творение или картина — у него есть название?
Ланкес. Я ведь сказал уже: формации, по мне, можете называть это скошенные формации. Новый стиль. Такого еще никто не делал.
Бебра. И все же именно потому, что вы творец, вам следует дать своему произведению какое-нибудь уникальное название.
Ланкес. Названия, названия, к чему они? Их потому только и придумывают, что для выставок нужны каталоги.
Бебра. Вы просто ломаетесь, Ланкес. Постарайтесь увидеть во мне поклонника искусств, а не капитана. Еще сигарету? (Ланкес хватает.) Итак?
Ланкес. Ну, если вы с этой стороны заходите… Ладно. Короче, Ланкес рассуждал так: когда здесь все кончится, а рано или поздно все должно кончиться так ли, эдак ли, бункеры останутся стоять, потому что бункеры остаются всегда, даже если все остальное рушится. И тогда придет время! Я хочу сказать (он прячет последнюю сигарету), придут века. А у господина капитана не найдется еще одной сигаретки? Благодарю покорно! Века придут и века пройдут — как ни в чем не бывало, но бункеры останутся, как остались пирамиды. И тогда в один прекрасный день явится так называемый исследователь древности и подумает: до чего ж обделено искусством было то время, время между Первой и Седьмой мировыми войнами: тупой серый бетон изредка беспомощные, дилетантские завитушки в народном духе над входами в бункеры, и вдруг у Доры-четыре, Доры-пять, Доры-шесть и Доры-семь он увидит мои структурные формации и скажет себе: а это у нас что такое? Любопытно, любопытно. Я даже берусь утверждать: магически, грозно и в то же время — пронзительная духовность. Тут творил гений, возможно, это единственный гений двадцатого столетия высказался однозначно и на все времена. А есть ли у этого творения имя? А не увидим ли мы где-нибудь мастера? И если господин капитан приглядится повнимательней, наклонив голову к плечу, то увидит между двумя формациями с насечкой…
Бебра. Мои очки… Помогите мне, Ланкес. Ланкес. Итак, там написано: Герберт Ланкес, году в одна тысяча девятьсот сорок четвертом. Название: МИСТИЧЕСКИ-ВАРВАРСКИ-СКУЧЛИВО.
Бебра. Этими словами вы обозначили все наше столетие.
Ланкес. Вот видите!
Бебра. Возможно, при реставрационных работах спустя пятьсот или даже тысячу лет в бетоне будут обнаружены собачьи косточки.
Ланкес. Что лишний раз подчеркнет мое название.
Бебра (взволнованно). Ах, что такое время и что такое мы, дорогой друг, когда б не наши произведения… Однако взгляните: Феликс и Китти, мои акробаты. Они кувыркаются на бетоне.
Китти (какая-то бумажка уже долгое время ходит по кругу от Развиты, к Оскару, от Феликса к Китти, на ней они что-то пишут. Китти с легким саксонским акцентом). Вот видите, господин Бебра, чего только не сделаешь на бетоне. (Ходит на руках.)
Феликс. А сальто-мортале на бетоне вы еще и не видывали. (Кувыркается.)
Китти. Вот такую бы нам сцену на самом деле.
Феликс. Только уж больно здесь ветрено.
Китти. Зато здесь не так жарко, да и не воняет, как в этих дурацких кино. (Свивается узлом.)
Феликс. Нам здесь, наверху, даже пришло в голову одно стихотворение.
Китти. Почему «нам»? Оскарнелло это пришло в голову и синьоре Розвите.
Феликс. Но когда не получалось в рифму, мы ведь тоже помогали.
Китти. Нам не хватает только одного слова, и стихотворение будет готово.
Феликс. Оскарнелло хотел бы знать, как называются эти стебельки на берегу.
Китти. Потому что их надо вставить в стихотворение.
Феликс. Не то не будет чего-то очень важного.
Китти. Ну скажите же нам, господин солдат, ну как они называются, эти стебельки?
Феликс. А может, ему нельзя, потому как враг слышит тебя.
Китти. Так мы ведь больше никому не расскажем.
Феликс. Мы потому только и спрашиваем, что без этого с искусством ничего не получится.
Китти. Он ведь так старался, наш Оскарнелло.
Феликс. А как он красиво умеет писать готическими буквами.
Китти. И где только он так выучился, хотела бы я знать.
Феликс. Он одного только не знает: как называются стебли.
Ланкес. Если господин капитан не будет возражать…
Бебра. Ну если только это не военная тайна, которая может повлиять на исход войны.
