Наверняка старуха сильно переживала. Может, она все-таки была его любовницей в промежутке между другими историями?
Я уехал от нее в Восточный Берлин, на Пренцлауэр-Берг, потому что там…
Похоже, мы еще многого не знаем…
…из того, что щелкала Старая Мария…
…и что интересовало нашего папочку из чисто профессионального любопытства…
…отчего позднее никогда не знаешь, где правда и где вымысел…
Неужели то, как мы здесь сидим и разговариваем, тоже всего лишь его фантазия, а?
Уж это-то он умеет: выдумывать, фантазировать так, что вымысел становится явью, которая отбрасывает тень. Он говорит: «Ваш отец научился этому с раннего детства». И все-таки, дорогая Лена, мы знаем, что жизнь — не спектакль, разыгрываемый на сцене. Помнишь, как мы, оставив Запад далеко позади, двинулись все дальше и дальше на Восток, кругом май, цветет сирень, а я, еще до отъезда в Польшу, попросил тебя убрать из затейливой прически бабочек и птичек, снять слишком яркие побрякушки, поскольку экстравагантные украшения могли шокировать нашу кашубскую родню? Жалко, что Марихен не было с нами, когда мы сидели на кушетке между дядей Яном и тетей Люцией и ты отказывалась есть холодец из свиной головы. Ах, как я гордился своенравной дочкой…
А тебя, малышка Нана, она ловила объективом своей бокс-камеры даже тогда, когда меня не было рядом, но я мысленно держал твою ладошку, которая целиком умещалась в моей ладони. Ведь Марихен знала наши потаенные желания. Поэтому я все-таки оказывался рядом, когда ты вновь теряла ключ от квартиры или карманные деньги. Я помогал искать, проходил с тобой всю обратную дорогу до школы. Холодно, говорил я, теплее, тепло, тепло, горячо… Иногда находилось даже больше, чем было потеряно. Мы оба радовались находке.
Мы смеялись и плакали вместе. Нас можно было увидеть вместе гуляющими рука об руку по Тиргартену или стоящими перед обезьянником в зверинце Цоо. Я навещал тебя чаще, чем это зафиксировал бы документальный подсчет. Сколько нащелкано фотографий, запечатлевших эти счастливые моменты. Ах, если бы сохранились все эти снимки, на которых мы оба…
Оглядываясь назад
Сегодня собралась половина детей, но позднее, сразу после домашней игры футбольного клуба «Сан-Паули» против «Кобленца», к ним присоединится Таддель. Лена оказалась здесь проездом. Лара, выросшая с близнецами и сама вырастившая близнецов, говорит, что неплохо побыть и без… Пат занят зубрежкой, поскольку готовится к экзаменам; Жорж не смог приехать, так как уже несколько недель озвучивает многосерийный телевизионный детектив. От Наны пришло известие, что она принимает роды в Эппендорфе, а кроме того, дескать, сейчас все равно не ее черед; тем не менее она желает всем братьям и сестрам провести не столь тягостный вечер, как в прошлый раз, когда только и было разговоров что о переживаниях детских лет.
Сидят на кухне. Свободное пространство стен украшено современной живописью. Речь должна пойти о жизни в деревне, поэтому приглашение последовало от Яспера, который вчера вернулся из Лондона, где решалась проблема с финансированием нового кинопроекта. Паульхен смог присутствовать, передвинув запланированную поездку в Мадрид, где он живет со своей хрупкой бразильянкой. Жена Яспера, мексиканская патриотка, занимающаяся продвижением современного искусства, пытается уложить спать обоих сыновей. Серьезная и старающаяся не слишком походить на Фриду Кало, она обводит взглядом, по ее выражению, «чересчур немецкую компанию» и говорит: «Не судите своего отца. Радуйтесь, что он у вас еще есть». После чего демонстративно удаляется. Все молчат, будто вслушиваясь в отзвук последних слов. Наконец Паульхен обращается к Ясперу: «Начни ты!»
О'кей! Кто-то должен быть первым. Мы с Паульхеном называли маму Ромашкой. «Ромашка, можно мне?..» «Ромашка, послушай!..» Видимо, прозвище объясняется тем, что она, будучи дочерью медика, вечно всех лечила и собирала всюду, даже на датском острове, где мы проводили каникулы каждое лето, всяческие лекарственные травы, особенно ромашку. Растения увязывались в букеты и высушивались. Отвары и горячие компрессы из них получались вполне действенные. Говорят же, мол, ромашка помогает от всех хворей. Так ее звали и в городе, где мы жили почти на окраине, на улице Ам-Фукспасс, и куда наш отец заглядывал лишь изредка, к завтраку. Ромашка давно перестала с ним ссориться. Но новый мужчина, который однажды появился у нас, не называл маму Ромашкой, а всегда добавлял к ее настоящему имени уменьшительно-ласкательный суффикс.
Позже он стал называть ее «любимая» или «любовь моя», что нас несколько смущало.
Мне он казался уже пожилым, хотя тогда ему не исполнилось пятидесяти. Паульхен и я называли его Стариком, даже когда он предложил обращаться к нему просто по имени. Из-за усов он походил на моржа. Но вслух я этого никогда не говорил, потому что он казался мне нормальным мужиком, о'кей. Маленькому Паульхену было поначалу нелегко, он иногда ночью просыпался и пытался залезть в постель к маме. А там уже частенько лежал старый морж. Позднее он привел пожилую женщину, представил: «Это — Марихен!» Коротко объяснил: «Марихен — фотограф особенный, у нее есть старинная бокс-камера „Агфа“, которая пережила войну, пожар и затопление, отчего немножко чокнулась, сделалась ясновидящей и теперь выдает необычные снимки». Еще он добавил: «Марихен щелкает то, что мне нужно и о чем я попрошу. Если у вас есть какое-нибудь сокровенное желание, она и вам посодействует…»
Мы называли ее Марией.
Таддель — Старушенцией.
Короче, с тех пор она стала нашей Марией.
Поначалу я боялся ее. Было страшновато, будто я чуял, что она выведет меня своим чудо-ящичком на чистую воду, когда со мной произойдет крупная неприятность…
Какая неприятность, Яспер?
Давай колись…
Не люблю я об этом вспоминать. Честно. А мой младший брат считал насчет Марии, что она — в порядке, о'кей! Верно, Паульхен? Он только удивлялся, глядя, как она снимает своей бокс-камерой забор нашего палисадника и сам дом.
Позднее, когда Ромашка переселилась с новым мужем из города в деревню, я тоже не возражал, чтобы Мария приезжала к нам погостить со своими фотоаппаратами и чудо-ящичком. Мы зажили в большом деревенском доме, который Лена хорошо знает, в нем много укромных мест, где можно спрятаться. Всюду пахнет древностью. Там даже были старинные альковы. А со стороны улицы, сразу за входной дверью, находилась старая торговая лавка. Лена наверняка про нее рассказывала. Новый мамин муж — твой отец, Лена, — обосновался наверху, в большой комнате с зелено-желтым кафелем, где корпел над своими бумагами, а для нас он готовил необычные блюда вроде свиных ножек, бараньих почек, говяжьего сердца или телячьего языка. Но Яспер говорил, что ему нравится. У деревенского торговца рыбой — его звали Кельтинг, он был немножко горбатый, но вообще-то отличный мужик — мамин новый муж покупал не только шпроты или всякие копчености, но и живых, скользких угрей.
