А уж позже, но до того, как он перепечатал на машинке рукопись романа «Собачьи годы», родилась ты, Лара…
Причем в воскресенье…
Значит, сейчас мы услышим историю про морскую свинку…
Погоди, Нана, пока еще наша очередь…
Сестричка показалась нам какой-то особенной, совсем не такой, как мы.
Она еще ходить толком не научилась, но уже улыбалась лишь изредка; отец называл ее улыбки «пробными».
Такими они и остались.
Научившись ходить, она всегда шла на пару шагов в стороне от нас — верно, Жорж?
Или шагала позади, никогда не обгоняла…
Если отец или мать хотели взять тебя за руку, когда вся семья отправлялась от площади Розенэк прогуляться по Груневальду, ты всегда прятала ручки за спину.
По-настоящему смеяться ты начала лишь после того, как тебе подарили морскую свинку, причем смеялась всякий раз, когда свинка пищала.
Даже сама научилась так же попискивать.
Я до сих пор умею. Показать?
Наша Лара никогда не заботилась о том, чтобы выглядеть на фотографиях получше, поэтому Старая Мария обожала снимать ее.
Сначала на Карлсбадерштрассе, потом во Фриденау, на садовых качелях на заднем дворе, за столом возле пустой тарелки с крошками от съеденных пирожных.
И множество раз с морской свинкой…
Зверушка оказалась самочкой, поэтому, побывав у соседских детей, тоже державших морских свинок, среди которых нашелся и самец, принесла детенышей, причем очень быстро.
Мне этого и хотелось, даже очень. Ведь родился Таддель, он рано научился ходить, стал нахальничать, и я очутилась одна среди трех братьев; к тому же все носились с Тадделем — дескать, такой маленький, такой забавный, а уж если что-нибудь ломалось или разбивалось, то его никогда не считали виноватым — нет уж, Таддель, дай договорить! — поэтому Старая Мария и заботилась обо мне: исключительно ради меня она отщелкала своим старомодным ящичком целую пленку, снимая мою морскую свинку. И фотографии вам не показала, только мне одной. Тут уж я посмеялась, даже нахохоталась вдоволь. Никто — ни вы оба, ни уж тем более Таддель — не поверили бы тому, что я увидела на снимках, которые показала мне Старая Мария в своей темной комнате. На каждом четко запечатлелись три крошечные новорожденные свинки, честное слово. Они так потешно сосали у матери молоко. Ящичек заранее знал, что будет именно тройня. Когда они родились, то все — не только вы оба, но и Таддель — удивлялись, что получилась тройня. Один потешней другого, нет, все одинаково потешные. А те снимки я спрятала. Теперь у меня было четыре свинки. Это, конечно, уже чересчур. Двоих малышей пришлось подарить. Вообще-то морские свинки мне тогда уже наскучили, потому что они умеют только есть и пищать, пусть иногда они и смешили меня. Теперь мне захотелось собачку, но все были против. Мама сказала: «Собака в городе? Здесь ей даже погулять негде». Папа вроде бы не возражал, однако изрек: «В Берлине собак хватает». Только Старая Мария меня поддержала. Однажды, когда все домашние были чем-то заняты, она щелкнула меня под яблоней, приговаривая какие-то странные заклинания, вроде «сезам-бальзам». А еще она шепнула: «Загадай желание, Лара!» Через несколько дней снимки были готовы, восемь штук, и на каждом — честно! — лохматая собачонка, которая сидела то слева от меня, то справа или же прыгала на меня, стояла на задних лапках, лизала мою руку, целовалась со мной, подавала лапку, виляла хвостиком; собачонка была дворняжкой, помесью разных пород, точь-в-точь как мой Йогги, который появился позже, лишь через несколько лет. «Пусть это останется секретом нашей темной комнаты», — сказала Старая Мария, а все снимки потом забрала: «Все равно ни один черт не поверит!»
Неправда, мы все тогда…
Только ты, Таддель, поначалу…
…считал это полной чушью…
Но потом все же…
Яспер позднее тоже сперва не хотел…
…однако и ему пришлось поверить, когда их с приятелем разоблачили…
Хватит уже, Паульхен!
Зато Лена и я, присоединившись к вам, ни капельки не сомневались в способности Марихен исполнять наши, как и ваши, тайные желания, например когда каждый из нас хотел, чтобы папа уделил ему наконец побольше времени…
Ладно, ладно! Но доказательств-то ни у кого нету…
Не спорю, Яспер. Мне до сих пор трудно поверить тому, что я видела ребенком, пусть даже мне только казалось, что я это вижу. Но теперь моей дочке столько же лет, сколько мне было в ту пору, и ей тоже больше всего на свете хочется собачку, поэтому хорошо бы иметь сейчас волшебный ящичек, по-настоящему чокнутый, какой был у Старой Марии, а то все сейчас стали такими рассудительными, трезвыми, что это оборачивается сплошными стрессами. Словом, мой Йогги появился сначала на снимках, а потом и на самом деле…
…который был далеко не чистопородным…
…обычной дворняжкой…
…да еще уродцем…
…и все же был он необыкновенным. Все так считали, даже вы, близнецы, иногда с этим соглашались. Хотя друг с другом вечно спорили. А тут еще ты, Таддель. Немудрено, что я из-за вас частенько хныкала. Вы даже прозвали меня «хныкалкой», потому что папа сказал однажды ласково: «Моя маленькая хныкалка». Но утешить меня мог только мой Йогги. Он и правда был помесью, наполовину шпиц, наполовину еще что-то, зато умный и забавный. Он даже меня ухитрялся рассмешить — бывало, свесит голову набок и будто чуточку улыбается. А еще он отличался чистоплотностью и, перебегая улицу, глядел налево и направо, не едут ли машины. Я сама научила его соблюдать правила уличного движения. Йогги слушался меня. Но иногда пропадал на несколько часов, убегал «бомжевать», как называли это вы, братья, и от этого его не удавалось отвадить. Не каждый день убегал, лишь раз-два в неделю. Порой даже по воскресеньям. И никто не знал, куда он девается, пока Старая Мария не сообразила, что делать. «Сейчас, Лара, все разнюхаем!» — сказала она. И правда — на следующий же день Старая Мария показала мне, только мне, восемь маленьких фотографий, на которых было хорошо видно, как мой Йогги несется по Нидштрассе, спускается по лестнице в метро на Фридрих-Вильгельм-плац, затем появляется вновь, уже на перроне, где преспокойно усаживается между старушкой и каким-то типом, а когда подходит поезд, Йогги, махнув хвостиком, прыгает в открытые двери и едет среди совершенно чужих людей, виляет хвостиком, подает лапку, дает себя погладить и при этом, честное слово, немножко улыбается. А еще можно увидеть, как на остановке Ханзаплац он выпрыгивает из вагона, бежит по лестнице вверх, потом опять вниз, переходит на противоположный перрон, спокойно сидит там, поглядывая налево и ожидая поезда в сторону Штеглица, а когда тот прибывает, Йогги заходит в вагон и едет назад. В конце концов Йогги опять оказывается на Нидштрассе. Он не спешит возвращаться домой, прогуливается вдоль ограды, обнюхивает каждое дерево, задирает заднюю лапку. Разумеется, эти снимки я никому не показала, тем более вам, братьям. Зато теперь, когда папа или мама спрашивали: «Куда запропастился наш Йогги? Опять сбежал?», я говорила чистую правду: «Мой Йогги любит кататься на метро. Недавно он доехал до Цоо и сделал там пересадку. Наверное, затеял прогулку в Нойкёльн. Вероятно, ему там сучка приглянулась. Он уже в Тегель ездил, за город. Он часто добирается с пересадками до Зюдштерна, развлекается в окрестностях Хазенхайде, где тусуется особенно много собак. Как знать, сколько у него там мимолетных романов, — столичный повеса, что с него взять. На прошлой неделе его видели в Кройцберге, он бегал вдоль Стены, будто искал щель, чтобы прошмыгнуть на ту сторону. Я не меньше вас удивляюсь, откуда у него такая тяга к бродяжничеству. Но ведь он всякий раз возвращается». Только никто мне не верил, а уж тем более вы, мальчишки.
