Итак, в начале 1941 года Хиллмэн, Кнудсен, их коллеги и соперники, клиенты работали изо всех сил в условиях тяжелых социальных последствий двенадцатилетней экономической депрессии, циклических подъемов и спадов производства, часто выполняя свои функции порознь, но под либеральным руководством Рузвельта. Они стремились приспособить людей и планы к быстро менявшейся военной обстановке, к довольно неясной стратегии Америки, к стилю руководства властей, которые медлили с решениями целые томительные недели и внезапно начинали действовать без предупреждения. Забастовка в начале 1941 года тысяч рабочих завода «Аллис-Чалмерз» в Милоуки, выполнявшего заказ на турбины стоимостью 40 миллионов долларов, — яркий пример проблем УПП. Хиллмэну приходилось вести переговоры с левыми профсоюзными деятелями, с фракциями АФТ — КПП, президентом компании, изоляционистом, который не признавал профсоюзы. Ему приходилось обсуждать статус профсоюзов — вопрос очень сложный в юридическом плане и взрывоопасный идеологически. Едва Хиллмэну и его помощникам удалось вернуть забастовщиков на свои места, как они столкнулись с забастовкой управляющего персонала. В то время как происходили эти события, приковавшие к себе внимание всей страны, консервативные конгрессмены обвинили Хиллмэна в прокоммунистических симпатиях и приготовились принять меры для ограничения права на забастовки.
Президент бросил клич: «Теперь быстрее». Но в конце зимы 1941 года, казалось, все ополчилось против действий нестабильной демократии.
БЕЛЫЙ ДОМ РУЗВЕЛЬТА
Однажды утром в начале апреля Джон Гюнтер, уже обративший на себя внимание своими конфиденциальными докладами о положении в Европе и Азии, навестил Белый дом, чтобы доложить Рузвельту о впечатлениях, вынесенных им из недавней поездки по странам Латинской Америки. Для доклада он располагал, как ему сказа Папа Уотсон, шестью-семью минутами: день напряженный, президент утомился. В это время Рузвельт беседовал с членами комиссии по округу Колумбия; они задержались так долго, что встречу Гюнтера с президентом пришлось перенести на после полудня. Когда его наконец впустили в Овальный кабинет, президент сидел откинувшись на спинку кресла, Фала кусала «говорящую» куклу, Мисси Лехэнд освобождала стол от газет. Рузвельт подался вперед, дружески приветствуя нового гостя. Быстро освоившись, Гюнтер сообщил, что посетил все двадцать латиноамериканских республик. Президент спросил:
— Какие хуже всех?
Панама, ответил Гюнтер, добавив, что президент ее — авантюрист и, кроме того, учился в Гарвардском университете.
— Подумать только! — удивился Рузвельт. — Нет, в самом деле, он действительно выпускник Гарварда? — Президент упомянул еще двух латиноамериканских диктаторов. Оба неприятные люди, и правда неприятные, на все способны, но и на хорошее тоже.
Гюнтер сидел и тревожился, что отнимает у президента время, но хозяин кабинета разразился целым монологом. В непринужденной манере говорил и говорил: встречался однажды с президентом Гаити Стенио Винсентом; Аргентина, без сомнения, представляет собой проблему, и решить ее можно лишь одним способом (Гюнтер вздрогнул) — «колонизировать» эту страну; ленд-лиз же — универсальное средство, ведь «деньги» (тут он многозначительно подмигнул) «говорят сами за себя»; между прочим, Иквитос (Перу) должен стать свободным портом; сам он сказал как-то бразильскому президенту Жетулио Варгасу, что на его месте просто запретил бы приватизацию бразильского государственного коммунального хозяйства зарубежными дельцами; рассуждал о способах стимулирования туристского бизнеса в Чили; о том, как некоторые глупые американские политиканы возражали против строительства Панамериканской автострады — она могла, видите ли, стать дорогой вторжения Соединенных Штатов («как будто настоящий агрессор использует дороги!»); вот знал бы Гюнтер одного парня из Пуэрто-Рико, — живет он на такой-то улице, женился на такой-то женщине, любил сухой мартини; он, Рузвельт, часто выступает с речами, проникнутыми идеализмом, хотя отлично знает, кого в Латинской Америке считают властью; а ни один латиноамериканец (смех) не знает, как управлять морским судном.
Внезапно, бросив быстрый взгляд (перехваченный Гюнтером), президент переключился на Европу. Замешательство Гюнтера росло, но теперь более — из-за кажущейся бестактности президента. Мы не готовы «пока» осуществлять эскорт коммерческих судов через Атлантику. Да, мощь Японии преувеличивается. Да, мы располагаем обстоятельными планами, как установить контроль над всей Атлантикой, включая Гренландию. Увы, потребуется около двух месяцев, чтобы наладить эффективную помощь Югославии. Да, Наталь необходим, но одной просьбы мало для владения им. В этом месте Гюнтер вмешался: высказал мнение, что до окончания войны «Юнион Джек» и «серп и молот» останутся союзниками и Красная армия «могла бы спасти нас всех».
— В самом деле? Почему вы так думаете? — рассмеялся Рузвельт.
«Прозвучал длинный телефонный звонок, и я собрался уходить, — писал позднее Гюнтер в своих мемуарах. — Президент поднял трубку, жестом попросив меня задержаться. Разговор по телефону занял минут десять — двенадцать; Рузвельт произносил: „Да, Гарри... Нет, Гарри... Я думал, это уже сделано, Гарри!“ Он казался сердитым и нервным, энергично тыкал карандашом в блокнот». Гюнтер решил сначала, что звонит Гарри Гопкинс, но, когда Рузвельт откинулся в кресле, прижимая к уху трубку, и начал длинный экскурс в историю внешней политики США и «твою» маньчжурскую доктрину, понял, что это Стимсон. «Затем я увидел, как лицо Ф.Д.Р. приобрело на миг болезненное выражение. Неожиданно он положил трубку, — очевидно, мистер Стимсон прервал разговор». Рузвельт протянул руку Гюнтеру:
— Ну, пока, мне нужно выезжать!
В положении Гюнтера оказывались многие посетители Белого дома. Долгое, томительное ожидание у двери кабинета президента, где суетился доктор Уотсон, пытаясь блюсти нечто похожее на регламент. Внезапное приглашение в просторный кабинет, сияющая улыбка и протянутая для приветствия рука, фамильярное обращение к гостю по имени (фамильярное особенно для англичан); легкий, плавный, эмоциональный, назидательный разговор, редко связанный с целью посещения. Многие гости, чувствуя себя обманутыми в своих ожиданиях, делали вывод, что президент не желает вникать в суть их проблем, умышленно отвлекает от них внимание, и были правы, но лишь отчасти. Рузвельту приходилось говорить, смеяться, рассказывать истории, драматизировать ситуацию, овладевать вниманием собеседника, демонстрировать свою поразительную осведомленность, искать примеры в собственном опыте и памяти, но при этом он не допускал никакой театральности, ни тени величавости. Сидя за письменным столом, перебирая сувениры и безделушки, президент своей экспансивностью, откровенностью и добродушием давал гостю возможность почувствовать себя непринужденно.
Белый дом носил отпечаток личности его хозяина. Теперь журналисты расписывали резиденцию президента как центр принятия решений «свободным миром», как средоточие власти Америки, экономический генеральный штаб антинацистской коалиции. Рузвельт стал президентом мира, писала «Нью рипаблик ТРБ» после прохождения в конгрессе законопроекта о ленд-лизе. Зарубежные гости, привыкшие к роскошным дворцам самых захудалых диктаторов, поражались отсутствию в данном случае «фасада» и декоративных излишеств. Тем более их очаровывали простота и изящество архитектуры Белого дома, некоторые детали декора, спортивные площадки. А важных персон — тех, кому повезло посетить второй этаж резиденции, — несколько брала оторопь при виде безвкусной мебели и беспорядка в комнатах.
